И, тщетно ожидая старца, воют и беснуются.
И о. Самсон — «Пахмарный» говорком читает над ними бессильную молитву-заклинание.
Блекнет красный огонек в белой башенке.
Два худосочных шпиона, переодетые рабочими, кисло озираясь, толкутся у ворот, поджидая работы.
Какой-то деревенский парень, повязанный красным шерстяным шарфом вокруг шеи, переминаясь, свертывает цигарку.
А кто-то все ходит по дорожке на той стороне в драповом пальто, медленно ходит, будто ждет кого- то на свидание, но такой спокойный и равнодушный и ничему не удивляющийся.
XXIII
Когда Эрих разбудила Петра и Николая, Евгений ушел уж на службу.
Собираться им недолго было.
В Андрониеве перезванивали к средней обедне.
Они шли по нелюдным улицам с низкими, придавленными домами, захватывали огороды и пустыри, сворачивали на бульвары по кривым переулкам.
Дворники подскребали тротуары.
Какие-то оборванные гимназисты окружили лоток с «грешниками» и, целясь широким и коротким ножом, азартно рассекали румяные толкачики-грешники.
Где-то за вокзалом гудела роща весенним гудом.
— Это ты мне вчера сказал, что дом ломают?
— Должно быть, уж сломали, — Петр задыхался.
Проехал водовоз на колесах.
— Водовоз всегда первый на колесах, помню» бывало, как — ждешь его, и вдруг встречаешь…
— Весна.
Прогнали в участок партию беспаспортных из ночлежного дома.
Сбоку шагал городовой с книгой под мышкой.
— Почему это на таких книгах и переплет паскудный: с какими-то зелеными жиденькими разводами?
— А тебе что ж, сафьяновый надо? На верхах пакостят, ну и течет…
Черномазый мальчишка пронес огромный золотой калач — вывеску.
Какая-то женщина в одном платье, едва держась на ногах, семенила по тротуару с угрожающим в пространство кулаком.
У разносчика рассыпалось мыло: ярко-желтые, как жир вареной осетрины, куски-кубики завалили весь тупик… измазанную стену.
— Знаешь, Петя, странное со мной что-то творится, я словно в первый раз на мир гляжу, все для меня ярко и ново, все вижу… Может быть, это оттого, что я взаперти просидел столько времени.
Поравнялось несколько пар проституток: шли они на освидетельствование, шли такой отчаянной походкой… заразу несли… выгибали стан.
— Посмотри, посмотри, — Петр дернул Николая, — как эти женщины ходят… Один приятель рассказывал, будто мурашки у него по спине бегают, когда видит их… А потому это, я так думаю, что некоторые из них настоящие женщины… женщины, которые тянут…
Николай остановился вдруг: то, что все время скрытно горело в нем, выбилось острым языком:
— Где Таня?
Петр отвел глаза.
Молчали.
Теперь пошли быстро. Говорил Петр.
— О Тане я слышал, она была больна, сильно. Думали, умрет. Говорят, отравилась. Говорят, какой- то подлец… По городу много слухов. Называли и Александра…
— Что? что?
— Называли Александра.
— Нет, неправда! неправда! — Николай задохнулся. Толковали о свадьбе, Александр и мне говорил. Николай дергался.
— Осенью… в октябре хотели, и вдруг…
В это время поравнялся нищий-юродивый, пристально заглянул в глаза тому и другому поочередно и, отшатнувшись, плюнул прямо в лицо Николаю. Плюнул и с гоготом, с площадною руганью, проклятиями бросился в сторону.
Петр бросился за ним,
— Стой, Петя! — закричал Николай, ухватившись за Петра. Петр вырывался.
— Оставь! оставь его! — просил Николай, но Петр не унимался, орал на всю улицу.
С перекрестка, ускоряя шаг, подходил городовой, держа наготове свисток.
Окна усеялись любопытными.
Няньки остановили колясочки. Высыпали из ворот дворники и кухарки.
— Го, го, го… — ударялся в спину безумный хохот.
— Не надо, не надо, — уговаривал Николай… — он прав, да…
— Прав?! — передразнил Петр.
— Знаешь, Петя, со мной что-то случится сегодня… видел я сон: мать видел и себя в зеркале без волос… а потом, совсем забыл, теперь только вспомнил: когда-то давно, шел я из училища, и вот так же — нищий плевал на меня и ругал, а я, помню, чуть не плакал, стыдно мне было и горько, я не знал, за что, а теперь… Я пойду к Александру.
Шли молча.
— Александр такой сухой сделался, черствый… эта улыбка огорелышевская… Старик-то дядя путает и хорохорится. А он правая рука — все…
— Я пойду к Александру.
— Забыл он то время, как все мы вместе жили, совсем ушел от нас. Видел ты, как Женя бьется, а вот, — Петр тряхнул трехрублевкой, — последнее отдал, а тому… тому не до нас, ему некогда. После пожара закаменел весь. Ходит слух, что все это его рук дело… От него всего можно ждать. В один прекрасный день старика астма задушит…
— Кто задушит? — переспросил Николай.
— Вот и про Таню… говорят…
— Я пойду к Александру.
Петр ничего не ответил, глядел куда-то поверх белых крыш в черную даль, словно дни считал, когда придет положенный ему срок…
Только вот весна придет, — говорили глаза.
Николай глядел на брата. Забывая себя, видел его насквозь, видел его боль и его тоску, и была боль и тоска в душе, и стыдно становилось за то, что не может вернуть ему жизнь.
Молча входили в монастырские ворота.
Сколько старого всколыхнулось, припомнилось столько хороших дней и часов и минут, и то, что думалось тогда, тогда… на этого не вернуть…
— Реставрация, — Петр скривил рот, указывая на стену.
И в самом деле, зеленого черта с хохочущими глазками, которому грешники подпаливали хвост — этой удивительной картины не было.
Рябоватый священник в пышной муаровой рясе, с необыкновенно детским выражением глаз, об руку с здоровенным генералом с пьянеющим одутловатым лицом, обрамленным рыжей лопатой-бородой, со шпорами и с белыми огромными крыльями, выходящим откуда-то из-под густых эполет, заслоняли лик
