— Вы тоже немало пережили.
— Откуда вы знаете? — спросил я с подозрением.
— Ну как же, — пожал он плечами, — вы потеряли родителей, провели семь лет в приюте, потом год во Вьетнаме. Наверное, было трудно. А теперь вы здесь.
— Да, теперь я здесь.
— Не хотите ли рассказать мне об этом?
Не начинает ли он со стандартного набора вопросов?
— Что вы хотите знать?
— Все, что вы захотите мне рассказать.
— И стандартный набор ответов?
— Расскажите, как вам жилось в приюте.
— В приюте было нормально. Я больше о нем не вспоминаю. Слишком много случилось со мной с тех пор. Кажется, прошла целая жизнь.
— О чем вы вспоминаете?
— О Вьетнаме.
— Как там было?
— Плохо.
— Что было плохо?
— Убийства.
— Убийства, которые вы совершили?
— Что вы об этом знаете?
Он спокойно встретил мой пристальный взгляд.
— Я знаю, что вы получили за это орден Почета.
— Что еще?
— Разве есть что-нибудь еще?
Сочувствовал он мне или был еще коварнее, чем доктор Уайли?
— Больше ничего.
— Что вы чувствовали, когда убили этих четырех вьетнамцев?
Я с любопытством разглядывал его, и это его озадачило.
— Почему вы называете их вьетнамцами? — спросил я.
— Разве они не были вьетнамцами?
— Это были вьетконговцы, гуки, косоглазые.
Он понял.
— Это вы так рассматривали их?
Я покачал головой, но ничего не ответил.
— Это были люди.
— Да.
— И вы не хотели их убивать?
Он еще не напал на след, но держал верный курс. Можно ли ему доверять? Я встретил его теплый взгляд, и мне захотелось исповедаться.
— Вы поймете?
Впервые за время беседы его взгляд упал на лежащую на полу рукопись, потом снова обратился ко мне.
— Испытайте меня, — сказал он.
— Я не убивал никаких вьетнамцев — ни гражданских, ни вьетконговцев, ни солдат северовьетнамской армии — за весь год, что пробыл там.
Он сохранял спокойствие.
— Но вы получили орден Почета за уничтожение пулемета и четырех солдат противника. Я читал реляцию.
— Это ошибка. Дурацкая ошибка. Если такое дело было, то его совершил кто-то другой, а я получил его орден.
Он был потрясен.
— Вы хотите сказать, что не совершили того, что вам приписывают?
— Совершенно верно.
— Но этого не было в газетах, — сказал он. На его лице было написано недоверие.
— Никто не потрудился проверить, — сказал я. — Ведь для этого не было оснований. Они поверили, что я пытался убить президента, и теперь их интересует только это убийство.
Бедный, трогательный доктор Гудмен! Он все еще пытался быть рассудительным и настойчиво продолжал задавать вопросы.
— Вы отправились в Белый дом получать орден, который не заслужили.
— Да.
— Почему?
— Судьба. — Я пожал плечами. — Я хотел рассказать президенту, что сделала со мной и с ребятами вроде меня его грязная война. Как я мог упустить такую возможность?
— И что именно вы сказали президенту?
— То, что я сделал во Вьетнаме, — это была сущая ложь.
Доктор Гудмен серьезно смотрел на меня, и в его встревоженном лице я видел смятенное, изборожденное морщинами лицо отца, когда он рассказывал мне о годах, проведенных в концентрационном лагере, об испытаниях, которых я не понимал, и я признался во всем. Я рассказал ему о своем первом патруле. Как сержант Стоун перерезал горло мальчику, а потом был убит и обезглавлен. Я рассказал о капрале Долле, который отрезал палец у снайпера и как одержимый вел нас через лощину, а потом получил пулю в голову от хладнокровного капрала Томаса. Я рассказал о лейтенанте Колдроне, который преследовал меня, и о Хэммере, который застрелил мальчика и пытался убить меня. И о том, как я убил Хэммера, а потом лейтенанта, Уэйда и Холи. Я рассказал ему о бойне в той деревне, о Верзиле, о генерале Ганне и полковнике Клее. Все это хлынуло из меня, и когда я кончил, то почувствовал облегчение, которое наступает, лишь когда просыпаешься от страшного кошмара.
Бедный доктор Гудмен! Моя лихорадочная исповедь потрясла его до глубины души. Он не мог понять ее, как я не мог понять страшную исповедь отца. Все, что ему оставалось, это продолжать логические рассуждения до абсурдного конца.
— Но почему вы пытались убить президента? — спросил он.
— Я не пытался. Я стрелял в адъютанта, чтобы защитить себя.
Доктор Гудмен еще больше расстроился.
— Ваши адвокаты знают о том, что вы мне рассказали? — настаивал он.
— Нет, знаете только вы.
— Вы хотите сказать, что вас отдают под суд за то, чего вы не совершали, а не за то, что совершили?
На это я ничего не ответил. Мы серьезно смотрели друг на друга. Он дрожал, когда встал со стула, и качал головой в печальном недоумении. Я больше не видел в его лице трагического лица моего отца. Мне не надо было спрашивать о его решении относительно мое-то душевного здоровья. Бедный доктор Гудмен!
12
Мой процесс продолжался три дня.
Адвокаты, несмотря на протест, сделали официальное заявление о моей невиновности на том основании, что в момент совершения преступления я был якобы в помраченном состоянии и не мог отличить добро от зла.
