Мисти неизвестно, в этом ли самом кабинете доктор Туше проводит бальзамирования. Если он доживет, ему предстоит готовить тело Грэйс Уилмот. Доктор Туше был единственным врачом на месте происшествия, когда нашли Питера.
Когда нашли тебя.
Если вилку когда-нибудь выдернут, он наверняка будет готовить тело.
Твое тело.
Доктор Туше прощупывает кожу под руками. Роется в поисках узелков. В поисках рака. Он точно знает, где нужно надавить на спину, чтобы заставить тебя откинуть голову. Поддельные жемчужины глубоко тонут позади ее шеи. Его глаза, зрачки слишком разведены в стороны, и видно, что на тебя он не смотрит. Он мычит какую-то мелодию. Сосредоточившись на чем-то отстраненном. Нетрудно заметить, что он привычен к работе с мертвыми.
Сидя на столе для осмотра, разглядывая их двоих в зеркало, Мисти спрашивает:
– А что было там, на мысу?
А доктор Туше подскакивает от испуга. Поднимает взгляд, выгибая брови от удивления.
Будто какое-то мертвое тело взяло и заговорило.
– Там, на Уэйтензийском мысу, – повторяет Мисти. – Там статуи, как будто раньше это был парк. Что там было?
Глубоко прощупывая пальцем сухожилия на ее затылке, он отвечает:
– До того, как в наших краях появился крематорий, там находилось наше кладбище.
Было бы приятно, если бы пальцы не были так холодны.
Но Мисти не видела никаких надгробий.
Его пальцы прощупывают лимфоузлы у нее под челюстью, он говорит:
– Был там мавзолей, вырытый в холме, – глаза его пялятся в стену, он хмурится и продолжает. – Как минимум две сотни лет назад. Грэйс могла бы рассказать тебе больше, чем я.
Тот грот. Маленькое каменное банковское здание. Капитолий штата с причудливыми колоннами и резной аркой над входом, весь рассыпающийся, удерживаемый корнями деревьев. Закрытые железные ворота, внутри – тьма.
Головная боль, – тюк-тюк-тюк, – загоняет гвоздь все глубже.
Дипломы на выложенной в зеленую плитку стене кабинета пожелтевшие, мутнеют под стеклом. В пятнах сырости. Обгаженные мухами. «Дэниэл Туше, доктор медицины». Сжимая ее запястье в двух пальцах, доктор Туше проверяет пульс по наручным часам.
Треугольная мышца тянет вниз уголки его рта, хмуря лицо; он прикладывает холодный стетоскоп ей между лопаток. Просит:
– Мисти, прошу тебя сделать глубокий вдох и задержать дыхание.
Холодные тычки стетоскопа бродят по ее спине.
– Теперь выдох, – говорит он. – И снова вдох.
Мисти интересуется:
– Не знаете, у Питера не бывало вазэктомии? – снова глубоко вдыхает и продолжает. – Питер сказал мне, что Тэбби – чудо Господне, вот я и не сделала аборт.
А доктор Туше спрашивает:
– Мисти, сколько ты нынче пьешь?
Как же мал этот сраный городок. А бедная Мисти Мария – местная алкоголичка.
– В гостиницу приходил детектив из полиции, – сообщает Мисти. – Спрашивал, нет ли в наших краях, на острове, Ку-клукс-клана.
А доктор Туше говорит:
– Самоумерщвление твою дочь не спасет.
По речам – как ее муж.
Как ты, дорогой милый Питер.
А Мисти интересуется:
– Не спасет мою дочь от чего? – поворачивается, чтобы смотреть ему в глаза, и спрашивает. – В наших краях есть нацисты?
А доктор Туше, глядя на нее, говорит с улыбкой:
– Нет, конечно.
Идет к столу и подбирает папку с парой листов бумаги внутри. Вписывает что-то в папку. Бросает взгляд на календарь, висящий на стене над столом. Смотрит на часы и вносит записи в папку. Его почерк, – низко свисающие с линеечки хвостики букв, – подсознателен, импульсивен. Жадный, алчный, злобный, сказал бы Энджел Делапорт.
Доктор Туше интересуется:
– Так что, занимаешься в последнее время чем-то новым?
А Мисти отвечает ему – да. Она рисует. Впервые со времен колледжа, Мисти рисует, понемногу пишет картины, в основном акварели. В мансарде. В свободное время. Она установила мольберт так, чтобы видеть из окна всю береговую линию, до самого Уэйтензийского мыса. Она каждый день работает над какой-нибудь картиной. Вырабатывает из воображения. Перечень грез белой оборванной девчонки: большие дома, венчания в церкви, пикники на пляже.
Вчера Мисти работала, пока не обнаружила, что на улице темно. Пять или шесть часов попросту исчезли. Испарились, как пропавшая бельевая кладовка в Сивью. Канули в Бермудский треугольник.
Мисти рассказывает доктору Туше:
– Голова болит постоянно, но когда рисую, я не так сильно чувствую боль.
Стол у него – из крашеного металла, вроде стального верстака, такие стоят в кабинетах инженеров или счетоводов. Такой вот, с ящиками, которые выкатываются на гладких роликах и захлопываются с громом или с громким «бум». Обивка – зеленый войлок. Над ним, на стене – календарь, древние дипломы.
Доктор Туше, с его пятнистой лысеющей головой и пучком длинных ломких волос зачесанных от уха к уху, мог бы сойти за инженера. Он, в массивных круглых очках в стальной оправе, в массивных наручных часах с металлическим браслетом, мог бы сойти за счетовода. Он спрашивает:
– Ты училась в колледже, верно?
На худфаке, говорит ему Мисти. Она не закончила. Она ушла. Они переехали сюда, когда умер Гэрроу, чтобы присматривать за матерью Питера. Потом появилась Тэбби. Потом Мисти уснула, – а проснулась толстой, усталой и постаревшей.
Доктор не смеется. Трудно его винить.
– На занятиях по истории, – спрашивает он. – Ты проходила джайнистов? Джайн-буддистов?
«Не по истории же искусств», – отвечает Мисти.
Он выдвигает один из ящиков стола и вынимает желтый пузырек с пилюлями.
– Предупреждаю как могу, – говорит он. – Не подпускай Тэбби к ним ближе, чем на десять футов.
Выщелкивает крышку и вытряхивает парочку себе в руку. Это прозрачные желатиновые капсулы, из тех, что разнимаются на две половинки. Внутри каждой свободно пересыпается темно-зеленый порошок.
Послание под краской, отслоившейся с оконной рамы Тэбби: «Ты умрешь, как только с тобой покончат».
Доктор Туше подносит пузырек к ее лицу и говорит:
– Принимай их только когда больно, – этикетки нет. – Это травный сбор. Чтобы помочь сосредоточиться.
Мисти интересуется:
– А от синдрома Стендаля умирали?
А доктор продолжает:
– В основном тут зеленая водоросль, немного коры белой ивы, немного пчелиной пыльцы.
Кладет капсулы обратно, в пузырек, и защелкивает крышку. Ставит пузырек на стол у ее бедра.
– Можешь выпивать и дальше, – говорит. – Но только в меру.
Мисти возражает:
– А я только в меру и пью.
А он, отворачиваясь к столу, отзывается:
