— У нас теперь условный знак. И когда звонят иначе, — пугаемся, что чужие. — Он стал задвигать засовы. Верхний. Средний. Нижний. А раньше был всего один.
— Извините, я не знал. Винцента действительно нет?
Но старик будто не расслышал. И, кажется, недоволен его приходом.
— Вы не беспокойтесь, никто не видел, как я сюда шел.
— И хорошо, что не видел. А то напротив живет такой…
— Кроме того, я ненадолго, — поспешил успокоить его Борис. — Хочу только кое-что спросить у Винцента.
— Обрадуется Винцент, что ты живой. Мы с женой тоже рады. А родители твои живы?
— Да.
— Слава Богу! — И повторил: — Слава Богу… Да, кто мог подумать, что доживем до такого. Эти злодеи ко всем свирепы, а к людям твоей национальности особенно. Даже за помощь вам карают. — Старик еще раз проверил все три засова. — А Винцент дома. Сейчас выйдет. Мы тут для него, на случай непрошеных гостей, кое-что устроили. Несмотря на то, что он работает, у него есть «аусвайс», и его не должны вывезти в Германию. Но у сына наших знакомых во время облавы этот «аусвайс» прямо на глазах порвали и все. Забрали парня.
Цену их «аусвайсам» и гарантиям он тоже знает.
— …Поэтому у нас тут для Винцента… Но ты проходи. Он сейчас…
Борис привычно двинулся к комнате друга.
— Нет, нет, лучше в спальню. Оттуда, если что, можно через кухню и черный ход…
В первое мгновенье Борису показалось, что он вошел в спальню родителей. Тоже сдвоенная кровать и тоже тумбочки по сторонам. Шкаф с зеркалом.
— Подожди тут. Сейчас вызволю Винцента.
Борис ждал. Нет, не похожа эта спальня на родительскую. Здесь покрывало другое, розовое. И ночники на тумбочках высокие. И такой картины с амурами отец не повесил бы. И… — Он не успел додумать — вошел Винцент. Но тоже, кажется, другой. Мрачный.
— Салют. — И обычное их приветствие получилось неестественным.
— Салют… — Винцент поискал глазами, куда бы его усадить. Пододвинул пуфик. — Садись. — Сам по привычке уселся на подоконник. Он любит сидеть высоко — на столе, на подоконнике — и болтать ногами.
Оба почему-то не знали, с чего начать разговор. Наконец Винцент сказал:
— Я рад, что ты… Что они тебя не…
— Да, пока…
Борису стало неловко, что он пришел сюда, что всех смутил. Даже напугал. Что подверг их риску. Но он ведь не просто так явился.
— Я был у Владика.
Винцент помрачнел.
— Нет его. Забрали.
— Я понял. Квартира опечатана. А ты не знаешь, куда?
— Господа завоеватели не имеют привычки сообщать, куда они девают людей.
— Это я знаю. Но, может быть, только вывезли на работы?
— Хорошенькое «только». — Винцент насупился. — Кто-то нафискалил, что Владькин отец радовался приходу Советов и что сразу стал преподавать конституцию, а сам Владька вступил в комсомол.
— На меня, наверно, тоже донесли, что был комсомольцем.
— Наверно.
— А не удостоили чести личного ареста, потому что из гетто та же дорога. Не всаживать же в меня две пули — одну за то, что еврей, вторую — за то, что комсомолец.
Винцент молчал.
— Ладно. — Борис привычно отогнал от себя мысль о расстреле. — Больше никого не забрали?
— Не знаю.
— Не встречаетесь?
— Повилас иногда заглядывает.
— Как он?
— По теперешним временам неплохо, — дед из деревни сала подкидывает.
— Я не в этом смысле…
— …вот друг и приходит выменять его на папиросы.
— К тебе?!
Винцент хмыкнул:
— Я теперь в завидном месте работаю. На табачной фабрике.
— А остальные? И… не с такой целью? Сам разве ни у кого не бываешь? Тебе ведь можно ходить по городу.
— Можно. Только дома меньше шансов попасть в облаву. Или… — Наконец его прорвало: — … показаться какому-нибудь гаду в форме — подозрительным. Например, похожим на убежавшего из гетто еврея, на скрывающегося большевика, на одного из тех, кто им подкладывает под рельсы отнюдь не рождественские подарки.
Наконец!
— Так это же хорошо, что подкладывают!
Но Винцент уже снова сник.
— …Неужели ты не понимаешь, что именно это и надо делать! Чтобы как можно меньше оружия и солдат доехали до фронта!
— Как видишь, их все равно хватает — и оружия, и солдат.
Борису хотелось потрясти его за плечи, согнать эту угрюмость.
— И тем не менее надо… необходимо… Во все времена и во все войны на захваченных землях врагу оказывали сопротивление.
— Винцент! — позвал его из-за двери отец. Теперь, когда настоящий разговор только начинался.
Винцент с готовностью соскочил с подоконника.
— Извини, — и поспешно вышел.
Борис смотрел на закрытую дверь. Странно, что он сидит в этой чужой спальне. Что Винцент теперь совсем другой. А старому Сонгайле и его жене, наверно, страшно, что кто-нибудь может нагрянуть и застать его у них.
Дверь медленно открылась, и Винцент вошел, держа поднос. Очень похожий на тот, который был дома. Тоже с высокими ручками. Мама на нем приносила из кухни чай сразу для всех. А на этом, который держит Винцент, стоит тарелка супа и блюдце с ломтем хлеба.
— Моя мама просит, чтобы ты это съел. — Винцент смущенно поставил ему поднос на колени и — Борис даже не успел сказать, что не ради этого пришел, — опять закрыл за собою дверь.
Суп густой. И очень вкусно пахнет. Совсем, как прежний, довоенный. И хлеб настоящий. В гетто добавляют отрубей.
Он откусил. Еще откусил. Зачерпнул полную ложку супа. Снова откусил. Зачерпнул. Он откусывал, черпал, откусывал. После такой еды можно сутки совсем ничего не есть. Свою порцию хлеба он отдаст Янику.
И вдруг он вспомнил, что сегодня порции не будет. Он же не вернется в гетто, пойдет в бункер. Яник там. И отец там. Они голодные, уже три дня ничего не ели, а он… он один съел столько… Борис смотрел на оставшийся маленький кусочек хлеба, на недоеденный суп. Сейчас выловит из него гущу, соберет ее на блюдце, потом во что-нибудь завернет… Он стал торопливо выуживать ложкой кусочки картошки, вермишелины. Они не поддавались, соскальзывали обратно в тарелку. В нетерпении он их подхватывал пальцами, выуживал руками. Только бы собрать все!
Вдруг его обожгло! Он уже видел такое. Кто-то тоже вылавливал из супа… руками…
Их сумасшедший! Да, да, он. Никто даже не знал, как его зовут, говорили: «наш сумасшедший». И кормили. В какой дом ни зайдет, там ему ставят тарелку супа. Только супа, другого он ничего не ел. Но
