как они называются, и, будто забыв прошлый разговор, еще больше удивится:
— Самой разве никогда не доводилось отведать?
Если бы Владислава тогда поверила ее ответу, что не доводилось, не стала бы, явно понизив голос, выведывать:
— Неужели у тебя не было знакомых евреев?
Пришлось сказать, что были. Но не назвала никого. Только добавила, что теперь они в гетто.
И ведь правда, если они еще живы, то в гетто.
Господи, как этот разговор ее тогда напугал! Она была уверена, что Владислава неспроста завела об этом речь. Что нарочно спросила, как называется угощение, которое в еврейских домах готовят к празднику.
Она была уверена, что в тот же день за нею придут. Забежала в приют и тихонько велела Янику, когда их выпустят во двор, ни за что не подходить к ней. Опять напомнила, чтобы он никому не говорил, что она его тетя и что у него есть мама с папой. Заставила три раза повторить новую фамилию, которую записал директор ему как подкидышу — Невядомский.
Яник кивал. А в глазенках было такое… Она ему сунула в карман шубки свою хлебную карточку, — если завтра снег будет убирать другая тетя, пусть попросит воспитательницу отоварить эту карточку. Воспитательница добрая, хлеб ему обязательно отдаст.
Сама весь день вертелась во дворе. Лед вокруг колонки отбила, дорожку к черному ходу расширила, желобки под стоками вырубила, хотя до весны еще ох как далеко. И старалась работать так, чтобы видеть подворотню, — если немцы появятся, сама шагнет к ним, пусть даже во двор не заходят. Яник, конечно, стоит у окна. Он все время, пока светло, стоит у окна. Не надо, чтобы он видел, как ее уводят.
То, что днем за нею не пришли, ничуть не успокоило, — днем редко забирают, чаще ночью.
Она в ту ночь не разделась. Лежала без сна, прислушивалась, не идут ли за нею. Вспоминала разговор с Владиславой, каждое слово. И что Владислава сказала и как спросила.
А спрятаться некуда, на двери чердака висит замок. И подвал заперт. Если бы у нее даже был ключ, все равно бессмысленно там прятаться, — первым делом немцы ищут именно на чердаке и в подвале. Все углы фонариками обшаривают. Уйти отсюда? Куда? И не дойти, первый же патруль задержит — ночь, комендантский час. А главное, нельзя ей, когда они нагрянут, не быть на месте, начнут рыскать по всему приюту, найдут Яника. Да и директора могут из-за нее забрать.
Не будет она прятаться. Сама им откроет дверь.
Вскочила, стала ходить. От кровати к плите. Обратно к кровати. Снова к плите. Но это всего два шага. Тесно. Как в клетке. Тут на самом деле клетка. Последнее прибежище перед…
Вдруг она оборвала себя. Нет! Здесь комната. Обыкновенная дворницкая. И раньше была дворницкая. Вот стол, плита, кровать.
Она заставила себя лечь. Лежать с открытыми глазами и не думать об этом.
…Мама с папой, наверно, у аптекаря. И Марк с Виктором дошли. Она ни о чем плохом не думает. Совсем не думает.
Странно, но на мгновенье она, кажется, даже задремала. Правда, только на одно мгновенье. Сразу пронзило — сейчас придут за нею! Теперь уже, наверно, совсем скоро, — ночь явно на исходе.
Потом она услышала знакомые звуки: на улице кто-то скребет снег. Справа. Наверно, старик Казимир. Значит, уже утро, и за нею не пришли!
Словно вернувшись откуда-то издалека и отвыкнув от всего здешнего, спохватилась, что тоже должна убрать перед домом. Тротуар, свою часть мостовой. Поспешно поднялась, достала лопату, скребок.
Когда вышла со двора, было странно, что она снова здесь, что видит эту длинную улицу, эти знакомые дома. Принялась убирать.
Как ни в чем не бывало, к ней подошла Владислава. Спросила, отчего она припозднилась. Всегда первая, а сегодня чуть не последняя. Проспала, что ли?
Она старалась говорить с Владиславой так же, как всегда. Не выдать своих ночных мыслей. Выглядеть спокойной. Не только выглядеть, но и на самом деле быть спокойной, потому что не умеет ничего скрывать.
Да, проспала. С вечера никак было не уснуть, все тело ломило. Видно, к перемене погоды. Конечно, хорошо бы попарить ноги в горячей воде, но где ее взять, горячую, плита — и та еле нагревается. Тоже посетовала (а в душе ужаснулась), что, когда будет оттепель, их заставят сбрасывать с крыши снег; только о том, что новый участковый инспектор намного хуже старого и что зря того ругали, будто пропустила мимо ушей, — а вдруг Владислава нарочно завела этот разговор. Тем более, не повторила отцовской поговорки, что на плохого хозяина не надо просить напасти, придет еще худший, — может, у других народов такой поговорки нет.
Днем она и вовсе успокоилась. Даже неловко стало за свои подозрения. Ничего Владислава не выведывала. И не похожа она на человека, который выдает. О той еврейской семье рассказала просто так, ведь о других жильцах тоже рассказывает. И оттого такая разговорчивая, что одинока — муж давно умер, детей нет, родственники в деревне. А любит обо всем, до мелочей, расспрашивать и всем интересуется потому, что чужой жизнью заполняет свою. И сердце доброе, — никто ж, кроме нее, старика Казимира не отправляет домой отдохнуть, не дочищает за него тротуар. А заговорила о прежних жильцах шестой квартиры для того, чтобы показать, что ничего против евреев не имеет.
Доверяться она, конечно, не стала. Но первые подозрения больше не возвращались.
Все равно одолжить хлеба больше не у кого…
Хорошо бы подгадать зайти в такое время, когда Владислава торопится уходить. Она же ходит в восьмую квартиру, к бухгалтеру, убирать. И к учительнице ходит. И ей советует, тоже не в первый раз, искать приработок в доме, где дворник мужчина, а значит, жильцам некого нанять на женские работы. На их улице только один такой дом есть, но там, кажется, никому не нужно. А за углом, в том большом доме, в котором магазин, надо обойти обе парадные и звонить в каждую дверь. Только должна еще из-за двери предупредить, что своя, что дворничиха из приютского дома. А как откроют дверь, первым делом показать документ. Когда посмотрят его, тогда уже можно спросить про работу.
Но не каждый же раз Владислава станет советовать. Зато обязательно спросит: «Ну как, работу искала?» Сказать неправду? А если начнет допытываться, в каком доме, у каких людей спрашивала, кто что ответил? Признаться, что не искала? Разведет руками: неужели ходить голодной лучше, чем побольше поработать? Придется выслушивать нравоучения. Не объяснять же, что нельзя ей звонить в чужие двери — неизвестно, кто откроет. И нельзя, чтобы лишние люди ее видели, обратили на нее внимание.
Не будет она просить Владиславу одолжить хлеба. К сожалению, не будет…
Хорошо бы, чтобы Марчукова опять позвала убрать кухню. Текле ж еще не вернулась.
Пора наконец подниматься. Плохие мысли набегают, когда человек лежит без дела.
Она рывком откинула одеяло. Стала быстро натягивать одежду. Марка такое вскакивание с постели раздражало: «Горит, что ли?» И она уже научилась вставать медленно. Когда Марк вернется, она опять не будет торопиться. Но здесь нельзя медленно, очень холодно. Даже рубашка вот задубела.
Она влезла в башмаки и шагнула к плите. Сейчас затопит.
Щепки, слава богу, высохли. А что поленья мокрые — ничего. Влага пошипит, попузырится и в конце концов сдастся огню. Повезло ей, что здесь плита, а не печь. И воздух быстрей нагревается, и воду можно заодно вскипятить. Тяга здесь тоже лучше, чем в приютских печах. С ними, пока вытопишь, намучаешься, хоть плачь. Все равно она бы их топила с утра до вечера, только бы эти несчастные дети так не мерзли. К сожалению, нельзя. Если топить каждый день, дров до весны не хватит. И так дважды протапливала в «неположенные» дни — это когда директор узнал, что в бывшем кинотеатре «Арc» валяются сломанные стулья, и они все вместе их приволокли. Жалко было доламывать, но горели они хорошо.
Зря свою растопку хвалила. Щепки сгорели, а поленья так и не занялись. Было бы здесь все свое, она бы, как Владислава, и доску для раскатки теста на растопку пустила, и саму каталку. А чужого не станет трогать.
Она прикрыла вьюшку: пусть тяга будет меньше, тогда щепки не так быстро сгорят, — и достала свой запас для послезавтрашней растопки.
Слава богу, наконец разгораются. Надо будет поскорей убрать тротуар и пораньше пойти в костел. Алина уже, наверно, будет там. Хорошо бы, чтобы проповедь была недлинной, тогда они с Яником вернутся
