Гримус

в десять раз опытней любого, потому что прожил в десять раз больше. Этот парень учился убегать и прятаться, может, целый миллион лет. Чувствуешь? И я все понял. Он хотел, чтобы его оставили в покое, и я его уважаю за это.

Одна-Дорога Пекенпо внезапно вскочил на ноги и, размахивая руками как мельничными крыльями, принялся выкрикивать:

— ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ МЕНЯ, СВОЛОЧЬ! ПОЙМАЙ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ! ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ! — потом разразился истерическим захлебывающимся смехом, от которого с его бровей во все стороны полетели капли пота; примерно в это же время Два-Раза Хантер оторвал пауку последнюю лапку, оставив на столе только круглое, трепещущее, умирающее тельце.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

По мнению Эльфриды Грибб, у Фланна О'Тулла было два основных недостатка: его манера постоянно строить из себя сексуально-воинственного типа и его второе имя, Наполеон. Понятие «ирландский Наполеон» было настолько потешным, что не приходилось удивляться тому, что вышло из О'Тулла.

Фланн О'Тулл занимался производством картофельного виски в задних комнатах своего «Зала» и неустанными попытками соблазнения любого существа женского пола, случайно забредшего в его заведение; он множество раз клялся, что угомонится, и каждый раз нарушал свою клятву; он всячески культивировал в себе буйство и неуемность, но в то же время считал себя приличным и умудренным человеком; почти каждый день он напивался до бесчувствия и большую часть дня и ночи едва держался на ногах, но считал себя необычайным силачом; в середине, практически, каждой ночи его, пьяного вдрызг и захлебывающегося блевотиной, относили на руках в постель, но в то же время он видел себя главой городского сообщества; цитируя по памяти поэтов, он вел себя самым безобразным и хулиганским образом. В присутствии О'Тулла свет дня для Эльфриды Грибб мерк и жизнь теряла всякую прелесть; себе же самому он казался громоотводом, проводником электричества, Прометеем Раскованным, диким, грубым, настоящим мужчиной, свободным от предрассудков, подчиняющимся зову плоти и от души вкушающим исконную сладость жизни. При всем при том в нем очень сильна была религиозная жилка; по утрам с похмелья его можно было заметить настойчиво умерщвляющим свою плоть при помощи розог или услышать его мучительные крики боли, доносящиеся из окон покоев мадемуазель де Сад в «Доме Взрастающего Сына». Это было одной из причин, по которым миссис О'Тулл бросила Фланна; для калеки, подверженной физическому страданию и унижению с детства, естественно было возненавидеть того, кто подвергал себя всему этому во имя Господа. Естественно, она ушла.

— Пресвятая Мария, — вопиял за несколько минут перед провалом времени мистер О'Тулл, взывая к шарахающейся от него несчастной фермерской жене. — Ты уже вполне созрела для услад, дорогая. Только не говори, что тебе не хочется отведать хорошей горячей порции фирменной колбасы мистера О'Тулла. Куда же ты, к чему это ложное смущение? Слышишь, ты, протестантская шлюха, я предлагаю тебе преклонить колена перед Великим Органом О'Тулла. Не стоит отказываться, дорогая, любая женщина с радостью согласится принять в себя такой подарок.

Фермер-муж едва мог усидеть на месте — жена что есть сил сдерживала его; налитый картофельным виски Фланн был опасен и безудержен в гневе.

— Взгляни хотя бы на своего мужа, — заявлял тогда мистер О'Тулл, — он гораздо умнее тебя, принимает все спокойно. Или я ошибаюсь? Покорность есть добродетель, противление акт греховный и мне отвратный. Так приди же ко мне с задранной юбкой и спущенными трусами, и Наполеон О'Тулл подарит тебе ночку, которую ты не забудешь никогда. Подай остальным пример истинного послушания. Кажется, на санскрите есть для этого особое слово — ахисма. Сам мистер Ганди мог бы гордиться тобой.

Женщина умоляюще оглядывается на мужа.

— Ну хватит, значит, — объявляет наконец фермер, поднимаясь из-за деревянного стола. О'Тулл грубо толкает его обратно.

— Вы что же, сэр, отказываете мне в моих правах? Пытаетесь помешать мне исполнить мой долг? Это мой край, где сеньор и барон имеет известные права. Не становись у меня на пути. Не становись, говорю по-хорошему. Настанет утро, и я вновь обрету целомудрие и буду бичевать себя, как бичевал с тех самых пор, как брак мой был разрушен каргою-женой. Мое деяние глубоко религиозно, да будет тебе известно, ибо во время его исполнения испытываю я сильнейшие муки. Вот ты когда-нибудь путался с горбатой? То-то. Тогда не ущемляй мою свободу. Я заслужил свое.

— Я с вами никуда не пойду! — дрожащим голосом заявила женщина.

— Не пойдешь? — орал в ответ О'Тулл. — Да как ты смеешь! Пойдешь прямо сейчас, как миленькая! Ты смеешь являться в «Зал Эльба» и отказывать его повелителю? Так вот какая она, твоя благодарность хозяину! Да разразит тебя гром на этом самом месте! Да сметет тебя в преисподнюю могучий стержень Наполеона! Неужели ты не желаешь немного покувыркаться с самим императором? Обещаю — я помогу тебе произвести на свет гения. Если смогу.

— Я никуда не пойду, — со слезами на глазах твердила фермерша.

— Тогда убирайся отсюда к дьяволу! — орет ей О'Тулл, хватает стол несчастной парочки поселян и переворачивает его. На пол летят стаканы и бутылка. О'Тулл поднимает стол над головой и готовится бросить его через всю комнату в окно.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

(По версии мистера О'Тулла, он выгнал из дому Долорес сам, вдоволь намучившись из-за ее уродливости, сварливости и неблагодарности. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Долорес О'Тулл ушла от своего мужа потому, что тот не удовлетворял ее в постели. Фланн О'Тулл тоже был калекой, хотя об этом мало кто знал — давным-давно сторожевой пес откусил половину его мужского достоинства; остаток был только в дюйм длиной и, по причине неумеренных возлияний хозяина, функцию свою исполнял из рук вон плохо, едва увеличиваясь до двукратной своей длины. Естественно, этот тщательно скрываемый недостаток тоже накладывал отпечаток на вызывающее поведение Фланна.)

После того как в городском борделе мадам Джокаста сменила Лив, по предложению Виргилия веселому дому дали новое, ироническое название. По настоянию новой хозяйки Дом приобрел вид строгий, цвет белоснежный, после чего найти в нем сходство с роскошествами, коваными затейливыми решетками и воротами известных зданий Нового Орлеана стало невозможно; сама же Мадам ничем, кроме созвучного имени, не напоминала трагическую царицу, жену и мать Эдипа. В результате обе возможности использования каламбура пропали втуне, а Дом выработал собственный стиль.

Одной из первых новаций, на которую Джокаста решилась, едва только указующая тень Лив покинула Дом навсегда, было введение четкого разделения труда и специализации среди служащих. Что касается Лив, та считала, что ее подчиненным вполне достаточно считать себя представителями горизонтального искусства вообще, с чем Джокаста была в корне несогласна — это, возможно, объяснялось тем, что сама она была «на все руки», так сказать, «по-любому-как-хотите», и не уставала совершенствоваться, но в то же время чувствовала некоторую неудовлетворенность собой. Посему в день переименования борделя она дала своим служащим новые имена, наделив их вместе с именами строго определенными функциями. Она была уверена, что нововведение вскоре обернется обильными дивидендами; согласно ее ожиданиям, посетители должны были также найти «Дом Взрастающего Сына» более светлым, открытым, дающим б?льшую свободу и предоставляющим лучшие услады, чем в управление мадам Лив. (Ведь гораздо проще попросить об услуге леди-эксперта в вашем излюбленном развлечении, чем объяснять незнакомой бестолковой шлюхе, какой именно порок вам угоден.) Кроме того, подобное разделение труда должно было дать девушкам возможность гордиться своими достижениями и мастерством.

Так и вышло. С тех пор единственным обитателем борделя, доставлявший Мадам хлопоты, стал единственный тамошний представитель сильного пола, по имени Гил Приап. Приап был столь же ленив, сколь высок ростом; понимая, что мужчины нуждаются в более длительном отдыхе для восстановления, чем женщины, Мадам все же подозревала Гила в притворстве. К тому же здесь присутствовало уклонение от