граф был сражен безжалостным ударом прямо в его расслабленное сознание. Он умер у меня на глазах, ступив лишь несколько шагов за порог дома смерти, ушел тихо, в одиночестве, без единого слова, упал на траву своего сада, я стояла позади, а он был впереди и так и упал, ничком. Алексей засмеялся, несчастный идиот, сын, он смеялся над сраженным внезапным открытием отцом, пешкой, упавшей под перстом равнодушной судьбы, а не убежал в дом, не забился там в угол, чтобы сидеть, тихо дрожа. Несчастный анахронизм аристократии, он находил утешение в объятиях шлюх, но только не в моих объятиях, и теперь, когда я хочу приласкать его, слишком поздно. Сидеть, смотреть в пространство и курить — вот все его занятия, словно травяной дымок мог отогнать от него смерть. Когда-то галантный кавалер, он позволял себе ущипнуть задик маленькой Софи Лермонтовой; герой балов и войн, но потом все ушло, прошлое пропало во мраке, и ужасы настоящего пришлось гнать от себя утехами плоти, а в остальное время он сидел, курил и смотрел перед собой. Как тривиально и грустно все разрешилось — смерть Грибба убила и его, гибель философа открыла просвет для удара в его безвольный ум. Он умер у меня на глазах, вернулся в другой, почти забытый свой мир, который в последний миг увидели его глаза и которому его губы прошептали приветствие. Я все видела хорошо: как он направился в сад, поджарый и стройный, изящный и привлекательный, мой слабоумный Адонис, и через десяток шагов рухнул под пулями своих призрачных палачей, нет, нет, повязки на глаза не нужно, а вот от папироски, перед тем как начнем, не откажусь. Палачи-призраки — я не видела и не слышала их прихода, этих его убийц-теней, но это были они. Я перевернула его на спину, но уже знала, что он мертв. И совсем не удивилась.
Но и Пэйдж, мой маленький спаситель Норберт, последний из крепостных, который не хотел ничего, только служить нам, который был так добр к Алексею; маленький человечек, бедный беззлобный Пэйдж не перенес гибели хозяина. Если уж Черкасов сломался… Пока граф стоял на Пути К., все Гриббы на свете могли умирать, ему было плевать на них. Но если срубили ствол, то и сучьям не жить. Он умер, как только получил известие о смерти графа. Гримус добрался и до него, я знаю это наверняка, а Алексей продолжал играть и тихо смеяться.
Энтони Сен-Клера Пьерфейта Хантера известие о смерти Грибба застало в «Зале Эльба». Сперва Два-Раза ужасно развеселился.
— Вот теперь посмотрим, — радостно стал приговаривать он, потирая руки. — Теперь можно будет забыть обо всей этой лжи.
Одна-Дорога Пекенпо взглянул на своего товарища без интереса. Грибб умер. Ну и что? Пекенпо отлично проживет и без Грибба. Он сам себе хозяин и знает, как брать жизнь под уздцы. Один Грибб ничего не меняет.
Интерес во взгляде Пекенпо появился тогда, когда Два-Раза вдруг схватился за голову и повалился со стула на пол. Выражение на лице экс-охотника можно было бы назвать «Не верь глазам своим».
У самообмана существует несколько уровней глубины, и Хантер, конечно, понятия не имел о том, в какой степени он стал зависим от собственной позы. Выбрав себе роль Два-Раза, он сделал частью этой роли элегантное, циничное разочарование в Пути К. Но под своей маской он был испуган не меньше, чем Грибб и Черкасов, и так же как подавляющее большинство жителей города, не желал признавать реальность существования Гримуса и его Эффекта. Измерения набросились на него без предупреждения и расправились с ним в считанные мгновения только потому, что самообман коренился в его сознании гораздо глубже, чем у остальных; убедив себя в том, что Гримуса нет, он не посчитал нужным сделать следующий шаг, внушить себе, что путь в его сознание для враждебных сил Гримуса закрыт. Зачем скрываться от того, чего нет? Ураган Внутренних Измерений пронесся по его разуму, поразил нервные центры, выжег синапсы мозга, который не смог приспособиться к ворвавшейся в него новой действительности, не умел допустить ее присутствия.
Пекенпо увидел, как его друг повалился ничком, услышал, как его голова глухо стукнулась о пол; ни окрики, ни встряски не смогли привести Хантера в чувство. Уход Два-Раза был самым молниеносным из всех.
Одна-Дорога Пекенпо совсем растерялся; видно было, что его одолевают какие-то неведомые ранее невыносимые переживания. Хантер не должен был умирать. Он не мог позволить ему умереть. Просто не мог.
— А ну просыпайся, маленький негодник, — запричитал он. — Открой глаза, малыш Два-Раза, все в порядке, вставай, вставай.
Одна-Дорога тряс мертвое тело, как пустой мешок.
— Бесполезно, — тихо заметил у него за спиной Фланн О'Тулл с несвойственной ему печалью в голосе. — Оставь его, Одна-Дорога, не тряси, он все равно не проснется.
Ирландец положил руку на широченное плечо Пекенпо. Одна-Дорога поднял тело друга на руки.
— Кто-то заплатит мне за это, — угрожающе прорычал он на всю комнату. — Кто-то
Двинувшись к двери, он сказал перед тем как выйти наружу:
— Домой его отнесу, малыша Два-Раза. Умер, и охнуть не успел…
Гробов не было. Игнатиуса Грибба, Норберта Пэйджа и Два-Раза Хантера завернули в грубые шерстяные одеяла из лавки Мунши. Граф Александр Черкасов был облачен в полную военную форму со всеми наградами и завернут в боевое знамя. Тела лежали в полотняных гамаках, растянутых между шестами, которые несли за концы. Почти все население К. растянулось за скобящими длинной, напоминающей слезливого крокодила, процессией. Скорбили: Эльфрида, которую вел под руку Взлетающий Орел, Ирина Черкасова и Одна-Дорога Пекенпо.
Граф Александр Черкасов возглавил островное сообщество без выборов, по общему единому согласию. Даже Фланн Наполеон О'Тулл ограничивал свою империю пределами собственного питейного заведения. Теперь, когда глава города умер, его полномочия без обсуждения и как само собой разумеющееся перешли к его сыну, Алексею Черкасову.
Погребальная церемония была простой и короткой, без набожного притворства. Каждый из скорбящих сказал по нескольку слов, тела опустили в могилы, могилы засыпали землей, и все кончилось. Алексей Черкасов, идиот, поставленный возглавлять слепцов, стоял посреди тающего под солнцем тумана и улыбался — живая эпитафия отцу.
— Мой муж не был грешником, он был борцом с грехом. Он был соль земли, цвет своего поколения, скала, на которой мы стоим до сих пор. Он был хорошим человеком и любящим мужем.
Никому не показалось странным или неестественным, что последнее слово, произнесенное над телом автора «Философии универсальных цитат», было составлено из самых избитых клише. Эльфрида отошла от могилы и немедленно схватила Взлетающего Орла за руку. Ирина Черкасова ожгла парочку испепеляющим взглядом.
Одна-Дорога Пекенпо навис над могилой Два-Раза — трагический Голиаф, оплакивающий потерю своего Давида. Выразить свое горе словами он, конечно, не мог, хотя и догадывался уже, что за шпильками и колкостями, которыми привычно обменивались они с Хантером, крылось что-то гораздо большее и важное, взаимная связь, необходимость друг в друге.
— Два-Раза был отличным парнем, — вот что он сказал.
На долю Ирины Черкасовой выпало сказать две речи. Перед началом она немного постояла в тишине, упрямо выпятив под вуалью подбородок — настоящий архетип несгибаемой гордости. Потом произнесла несколько слов о преданности, верности и самопожертвовании Норберта Пэйджа — услышав знакомое имя, Алексей Черкасов захлопал в ладоши. Шагнув после этого к могиле мужа, она сказала следующее:
— Если смерть моего мужа сумеет разрушить то, что он создал здесь, я сочту это оскорблением его памяти. Путь К. — верный Путь. Ничего не должно меняться. Все останется как было.
Взлетающий Орел, внимательно прислушивавшийся к надгробному слову графини, услышал в нем
