того, к чему, по твоим словам, она больше всего придирается, возможно, ей останется только восхищаться тобой!
— Сомневаюсь. В этом случае она примется за что-нибудь еще.
— Но ты ведь не можешь знать заранее.
— Погоди! Почему я должна меняться только для того, чтобы угодить ей? — Я начинаю злиться.
Люка улыбается моему запоздалому бунту.
— Попробуй понять: ей кажется, что она тебе помогает.
Я приподнимаю бровь.
— Подумай об этом, — продолжает Люка. — День-деньской она говорит людям, что им идет, а что — нет, и они ей за это благодарны. Это ее работа! Люди платят деньги за ее совет. А тебе она дает его бесплатно.
— И ты думаешь, я буду ее за это благодарить? — фыркаю я. — Или ты предлагаешь мне платить ей за оскорбления?
— Как ты не понимаешь? Она тебя не оскорбляет. Она старается тебе помочь. Только помочь!
— Я была бы не против, если бы это случалось изредка, — объясняю я. — Но не при каждой встрече! Я, может быть, три месяца ее не видела и теперь рассказываю, что у меня нового, а на ее лице при этом все равно читаю: «Вот бы чуть-чуть перламутрового блеска на скулы — и совсем другое впечатление получится…» или «У меня есть пара сережек, которые чудесно подчеркнут цвет хаки в защитной раскраске этой ее майки!».
Я опять фыркаю и отворачиваюсь к окну.
— Хоть раз в жизни при встрече с ней я хочу почувствовать, что она видит меня, а не то, что на мне надето.
Люка кладет ладонь мне на затылок и нагибается поближе.
— А может быть, она хотела бы при встрече с тобой почувствовать, что ты видишь ее, а не женщину, которая виновата в том, что твой отец ушел из семьи.
Я резко встряхиваю головой и сбрасываю его руку. Разве о таких вещах говорят в автобусе? Больше не о чем поговорить? Ведь между нами только что вспыхнул бурный роман. Не то чтобы я доподлинно знаю, что в данном случае значит «бурный», но я уверена, что к психоанализу это отношения не имеет. Так же как и к замечаниям, от которых кажется, что ты проваливаешься в пропасть.
Я хватаюсь покрепче за пластмассовый поручень и вглядываюсь в даль. Все! Я больше не буду говорить о матери. В таких разговорах я выгляжу последней стервой. Черт побери! Она все портит, даже когда ее нет рядом!
Я стараюсь сосредоточиться на пейзаже, но никак не могу отогнать навязчивую мысль.
А что, если он прав?
Я молчу, насколько у меня хватает терпения, а потом поворачиваюсь к Люка:
— Я больше не хочу о ней говорить.
— Хорошо, — соглашается он.
— Только…
— Да?
— Ты думаешь… — Я неуверенно подыскиваю слова. — Думаешь, я заставляю ее занимать оборонительную позицию? Ты это хочешь сказать?
— Честно? Я не знаю, что я хочу сказать. У меня нет ответов на все вопросы. Я говорю то, что вижу.
— И что ты видишь? Люка берет меня за руку.
— Я вижу, как два человека скрывают друг от друга свое истинное лицо, потому что каждому кажется, что другой его осуждает.
— Но она критикует меня намного чаще, чем я ее, правда? Что я такого сказала?
— Ким, для такого немногословного человека, как ты, ты очень много сказала.
— Что ты имеешь в виду?
— Даже когда ты молчишь, ты разговариваешь. А возмущение…
— Да я вся горю от возмущения! — выпаливаю я — мне кажется, он видит меня насквозь. — Я все время в себе его чувствую. И не могу от него избавиться.
Кулаки мои сжимают край футболки.
— Это отвратительно. Тебе не противно?
В ответ Люка наклоняется и целует кончик моего носа.
— Я все время отвлекаюсь на другие вещи, — говорит он.
— Какие вещи?
Люка окидывает страстным взглядом мое лицо. Я чувствую, как во мне просыпается желание.
— Хорошие вещи, — просто говорит он. И тут автобус резко останавливается.
— Амальфи! — кричит водитель.
27
Мы выходим из автобуса, и я оглядываюсь вокруг. Люди стараются протиснуться в салон, не дав выйти прибывшим пассажирам. «Ты откуда?» — кричит одиноким туристкам каждый встречный мужчина. Вот спешат какие-то студенты — им пригодились бы габаритные огни на рюкзаках. Пожилые итальянцы попивают эспрессо, не замечая царящей кругом суеты. Загорелые водители автобусов в светло-голубых рубашках и широких темных очках похожи на кинозвезд.
Ничто не изменилось со вчерашнего дня. Ничто, кроме меня.
Вчера я приехала сюда, готовясь скрестить шпаги с Розой. А сейчас я восхищаюсь ею.
Я думала, что проведу часок на Вилла Чимброне. А провела там всю ночь.
Я взошла на холм, преисполненная чувства морального превосходства, а спустилась рука об руку с женатым мужчиной.
Если этого недостаточно, приплюсуем то, что случилось в автобусе: злое* едкое раздражение, которое всегда вызывала во мне мама, начало сменяться чем-то иным. С чего бы? Я всегда считала себя вправе презирать ее. Но на этот раз что-то изменилось. На этот раз мне стыдно. Я понимаю — это не презрение не хочет отпускать меня, а я сама цепляюсь за него из последних сил. Я боюсь не злиться на нее. Потому что если я перестану винить
маму, мне придется задаваться неприятными вопросами, типа: если ее измена настолько ранила отца, что он не мог больше ее видеть, почему он не захотел видеть заодно и меня? Может, он просто воспользовался удобным предлогом, чтобы сбежать? Почему он ни разу не попытался связаться со мной? Даже открытки на день рождения не присылал…
Куда я падаю…
Люка подхватывает меня:
— Жарко сегодня. Купим тебе шляпку от солнца. Самую безвкусную, какую найдем!
Я улыбаюсь. Его прикосновение действует на меня живительно — я чувствую облегчение оттого, что он увел меня в тихий переулок, подальше от толпы.
— А в качестве утешительного приза за то, что я огорчил тебя в автобусе…
— Ты меня не огорчил! — протестую я.
Люка смотрит на меня удивленно.
— Ладно, огорчил, но ведь для моей же пользы.
— В качестве утешительного приза, когда пойдем по магазинам, я разрешу тебе одеть меня, как тебе будет угодно.
Я радостно ухмыляюсь, предвкушая, чтосотворю с его образом.
— Даже в полу распущенный вязаный кардиган типа Миссони?
Он содрогается.
— Для тебя — все что угодно.
