Павлов, приняв Жогина, сразу же предложил садиться, после небольшой паузы сказал:
— Имею сообщить вам, товарищ полковник, неприятную весть. Получен приказ об освобождении вас от должности.
— Меня, от должности? — Жогин встал. Лицо его вытянулось, покрылось мертвенной бледностью, глаза расширились.
— Вы сидите, пожалуйста, — сказал Павлов и подал полковнику бумагу с приказом. — Вот, читайте!
Перед глазами запрыгали буквы и сразу увязли в тумане. Одно только слово увидел Жогин: «освободить». Увидел и тяжело опустился на стул.
А за окнами не переставал бушевать ветер. Он с грохотом бился о железную крышу, гнул до земли деревья и протяжно завывал, не желая смирять своей буйной силы.
Тошно сделалось Жогину от этого воя. Вдохнул он в себя сколько мог воздуха и с шумом выпустил его сквозь туго сжатые зубы. Вместе с воздухом прорвались слова, полные обиды и гнева:
— Значит, Жогина в сторону, карьеристу дорогу загородил. А ведь я, товарищ генерал, всю жизнь отдал армии. Сил не жалел. Сам Тихон Семеныч Ликов подтвердить может.
Павлов слушал полковника спокойно, не перебивая. Потом сказал серьезно и мягко:
— Ваши заслуги, Павел Афанасьевич, отмечены орденами. И никто их не зачеркивает. Они с вами так и останутся. А что касается Ликова, то его уже нет у нас в округе. Отозван.
— Как это? — не понял Жогин. — Куда отозван? Зачем?
— Приказ должен быть, — объяснил Павлов. — Все узнаем. Дело неприятное.
Жогин молчал, сжав челюсти. Он ничего не слышал и не хотел слышать. Только одно слово крутилось в его мозгу: «освободить». Не знал он раньше, когда сам подписывал приказы, что слово это так может потрясти человека.
— Оставлять же вас на командных должностях нельзя. Дело страдать будет, — откровенно продолжал Павлов. — Так что обижаться вы можете только на себя, Павел Афанасьевич. Если не согласны, хотите поговорить с командующим, могу посодействовать.
— Я не могу сейчас говорить, — с трудом произнес Жогин, поднимаясь со стула. — Мне обидно, товарищ генерал. Тридцать лет отдать армии и теперь вдруг изволь читать вот этот приказ: «Отстранен от должности...»
Он словно поперхнулся словами и резко махнул рукой.
Павлов вышел из-за стола.
— Ну вот что, — сказал он, заглянув Жогину в лицо. — Успокойтесь, потом будем толковать. Надеюсь, поймете все.
Жогин обмяк, опустил голову и долго еще стоял в глубокой задумчивости.
Обратно ехал он мрачный, подавленный. Чужим, деревянным казалось ему собственное тело. Во рту и в горле было сухо и горько.
Степь выглядела тусклой, помятой. На траве лежала серая пелена пыли.
Километрах в трех от военного городка машина догнала роту, идущую с полевых занятий. Усталые солдаты брели нестройно, вяло переваливаясь с ноги на ногу. Жогин кивнул шоферу, схватил оказавшийся под руками красноталовый прутик и, выпрыгнув из кабины, крикнул:
— Остановить роту! Командира ко мне!
Солдаты застыли на месте, мигом выровняли строй, подняли головы. Старший лейтенант Крайнов, розовый от волнения подбежал к Жогину.
— Товарищ полковник...
— Знаю, что полковник, — оборвал его Жогин. — Вы командир или кто? Почему позволяете солдатам вольности? Я спрашиваю, почему? — Ударил прутиком по сапогу и, забыв о собственных переживаниях, зашагал вдоль строя.
— Автомат, автомат как держите! А вы чего плечи опустили! — кричал полковник то на одного, то на другого солдата, — Безобразие! Анархия! Разве таким должен быть строй?
Минут через десять, когда в роте был наведен порядок, Жогин повернулся к Крайнову, скомандовал:
— Ведите!
И вдруг вспомнил, что эта рота уже не его, что весь полк, которому он, Жогин, отдал столько сил и здоровья, завтра будет смотреть на него, как на постороннего человека. Больно защемило в груди полковника от такой мысли, туман поплыл перед глазами. В голове засверлило: «Что будет с дисциплиной? Кто встряхнет людей, когда это надо будет? Неужели не видит командир дивизии, кому доверяет?»
Медленно покачиваясь, Жогин дошел до машины. Не выпуская из руки прутика, тяжело опустился на сиденье, закрыл глаза и не открывал их, пока машина обгоняла роту.
Домой приехал уже под вечер. Вошел в кровянисто-красную от заката комнату и сразу сказал жене:
— Ну все, можно снимать погоны.
Мария Семеновна не поняла мужа, переспросила:
— Почему снимать? Изменения в одежде какие-нибудь?
— В какой одежде! Освободили меня, понимаешь?
— Нет, — замотала головой Мария Семеновна, — ни ничего не понимаю. Чтобы тебя от должности?.. Как же так, Паша?
— Вот так, — протянул Жогин, снимая китель и вытирая белым рукавом рубахи лицо. — Мельниковы теперь в моде.
— Но ведь ни одного выговора, никаких предупреждений. — Мария Семеновна прижала к глазам платок.
— Ты брось панихиду свою, — крикнул Жогин и ушел на кухню. Долго стоял там, устремив неподвижный взгляд на ярко пылающий горизонт. Когда вернулся в комнату, жена уже стояла у зеркала и пудрила лицо.
— Ты куда собираешься? — грубо спросил Жогин.
Мария Семеновна тяжело вздохнула:
— В клуб, на репетицию.
— Отпевать, значит, мужа будешь, а Мельникова на щит славы поднимать, да?
— Зачем ты, Паша, говоришь такое? Ведь сам знаешь, что к выходному готовимся. Выступать будем.
— Знаю. Тебе хор дороже меня.
— Ой, ну зачем ты жжешь душу? — Мария Семеновна поморщилась, и глаза ее снова сделались влажными.
Жогин сжал губы и повернулся к стенке. Взгляд его уперся в поблескивающую рукоятку сабли, где виднелась тусклая надпись: «За боевое отличие». Прочитал и тяжело опустился на диван. Не услышал он даже, как вышла из комнаты Мария Семеновна, как тихо скрипнула за ней дверь. Словно чья-то могучая рука перенесла его в другой, далекий мир. Встали в памяти раздольная азиатская степь, вихрем летящий кавалерийский эскадрон, встречный свист ветра.
И вдруг почудилось Жогину, будто упал он со своего лихого коня, упал и остался один в неоглядном просторе, а весь эскадрон, поблескивая саблями, могучей лавиной уходит дальше и дальше к горизонту.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
