Шатров потер пальцами лоб, сказал протяжно:
— Бывает. Значит, лучик помог?..
— Представьте, что так.
— Выходит, сказочка-то философская, к разговору нашему.
— Охотничья, — пошутил Григоренко, довольный тем, что достиг цели. — А теперь подольем горячего чайку.
Снова наступило молчание.
Облокотившись на стол, офицеры слушали вой ветра. Снежные вихри с такой силой бились в оконные стекла, что, казалось, вот-вот проломят их и ворвутся в комнату.
— Похоже, усиливается, — заметил Григоренко. Шатров промолчал. В голове его зрела какая-то новая мысль.
— Петр Сергеевич, — сказал он вдруг таким тоном, будто заново начинал беседу. — А в политотделе не толковали? Ведь вам верят.
Григоренко недовольно поморщился, отчего кончики усов, его смешно зашевелились. Он в упор посмотрел на собеседника:
— Жаловаться, что ли?
Шатров неловко повел плечом.
— Зачем жаловаться? Можно иначе...
— А как иначе? Заговор устроить? Нет, жаловаться не будем. Заговор устраивать против командира тоже не наша задача. Видите ли, Валентин Федорович. Жогин волнует меня очень. И неприятностей у меня с ним было немало. И все же... — Он сделал паузу, неторопливо потер пальцами густо наморщенный лоб. — И все же я хочу верить, что поймет он наконец свои ошибки. Ну посудите сами. Человек он опытный, всю жизнь посвятил армии, трудностей не боится. А нервозность и нетерпимость — это, по-моему, наносное, вроде ила. Счистить бы этот ил, свежей водой обмыть.
— Не знаю, удастся ли, — усомнился Шатров. — Человек он не такой. Самоуверенности много.
Григоренко снова посмотрел в лицо собеседника.
— Вы же член бюро партийной организации, Валентин Федорович, и вдруг пасуете.
— А что сделает бюро? Обсуждать командира не можем.
— Партия все может. Только разумно подходить к делу надо, не горячась. А что касается Мельникова, поддержать его надо. Человек он думающий, смелый, чувствует время, обстановку. И то, что вы забеспокоились о нем, это очень хорошо.
В дверь заглянула хозяйка, спросила:
— Еще чайку подогреть?
— Нет, нет, мне уже пора идти, — сказал Шатров и поднялся со стула. — Спасибо за все, Галина Дмитриевна.
— За что же спасибо? Пирожки почти все целы. Да разве можно вас одних оставлять? Вот уж мужчины!
— Не волнуйтесь, Галина Дмитриевна. В другой раз доем, — пошутил Шатров и стал одеваться.
После его ухода Галина Дмитриевна подсела поближе к мужу, посмотрела на него ласковыми темными глазами, заговорила, как всегда, спокойно, с лукавинкой:
— Тоже побеседовать с тобой хочу. Можно?
— Ну, ну, — ответил Петр Сергеевич, расстегивая тесный китель и расправляя плечи. — Только полиричнее тему выбирай.
— К сожалению, не могу. Тема уже приготовлена. Я ведь опять о Степшиных. Плохо живут они, Петя. Он человек, по-моему, хороший, а Дуся нечестная. Весь городок знает. Что теперь делать?
— Да я же просил тебя побеседовать с ней по-своему, по-женски.
Галина Дмитриевна опустила голову:
— Говорила я с ней.
— Ну и как?
— Жалуется, что муж долго в майорах сидит, по службе не продвигается.
— Поэтому она с другими гуляет?
— Похоже, так.
— Глупо. Очень глупо. Ты посоветовала бы ей поступить на работу.
— Не хочет. Зачем, говорит, я тогда за офицера замуж выходила? Не поймет она, Петя, ничего. Слишком легко все досталось ей — квартира, деньги, наряды. Не видела она трудностей. До двадцати трех лет у родителей жила. Мать чай в постель ей подавала. Потом сразу вышла замуж за капитана. Институт, конечно, бросила. Зачем учиться, если она и так капитанша. А теперь скучает и другому человеку жизнь портит.
— Да еще как портит, — сказал Петр Сергеевич, хмурясь. — Что же это у нее разошелся ум по закоулкам, а в середке ничего не осталось? А может, полюбила кого-нибудь?
— Какая любовь, Петя, когда с другими гуляет, а за мужа держится?
— А детей почему нет?
— Не хочет. Я сказала ей о детях, она руками замахала. Боится фигуру испортить. Эх, Петя, — с болью произнесла Галина Дмитриевна. — Ей бы нашей дорожкой пройти. Помнишь, как мы с тобой в жизнь вступали?
Было это в далекой тайге. Ей девятнадцать, ему двадцать два. Она работала поваром в отряде геологов, а он — старшим в бригаде. Бывало, устанут за день, руки болят, а как вечер — бегут на свидание. В каком- то таежном селе зашли в сельсовет, расписались, а жить договорились врозь, до возвращения в город. Но через месяц пришло сообщение, что партия остается в тайге еще на полтора года. Пришлось играть свадьбу на одной из стоянок, прямо на лесной поляне.
Через год у молодоженов родилась дочь. Произошло это в маленьком таежном домике. Сколько было волнений... Три раза пыталась молодая мать с ребенком выехать из тайги хотя бы в ближнее селение. Не удалось из-за проливных дождей. А потом и сама не захотела уезжать. Так и росла первая дочь, Катя, в лесу. А теперь она уже учится в Московском университете.
Вспомнив все это, Галина Дмитриевна откинула назад голову, задумалась. Потом снова взглянула в лицо мужу, сказала тихо:
— А какие испытания прошли мы во время войны? Ты, Петя, на фронте, я с детьми за тридевять земель, где-то у границы с Афганистаном. Фунт хлеба на три дня. Разве Дуся может понять это? Не поймет. Разводиться Степшину надо, и как можно скорей.
— Брось ты глупости, — рассердился Петр Сергеевич, опалив жену суровым взглядом. — Помочь надо, убедить, а ты о разводе толкуешь. Неправильно, нельзя так подходить к делу.
— Ну как же подходить? На коленях умолять, что ли?
— Зачем на коленях? Женсовет соберите. Не послушает, — на общее женское собрание пригласите. Человек же она... поймет.
— Не верю я ей.
— А ты верь. Главное — верь в свои силы.
— Ох и упорный ты человек, — вздохнула Галина Дмитриевна. — С молодости такой вот.
— Может, за это и полюбила, — сказал он, пряча в усах улыбку. И вдруг обнял жену за плечи, привлек к себе, поцеловал в полную розовую щеку.
А за стеной по-прежнему бился и выл буран. От его ударов позвякивали оконные стекла, колыхались шторы. Порой казалось, что весь дом вздрагивает, как одинокий корабль в бушующем море.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
