выезда на передовую он погиб.
— А давайте-ка мы с вами, Евгений Варфоломеевич, чайку попьем, — предложил Петров, и сам, не вызывая ординарца, достал чашки, расставил их прямо на карте.
Сидели, пили чай, вспоминали Москву и Ташкент, снова возвращались к своим инженерным делам, обсуждали особенности наших и немецких мин, детали конструкций ДОТов и ДЗОТов, системы маскировки, полевого водоснабжения, и опять разговор заходил об Узбекистане, где прошла почта вся военная служба Петрова.
— Написать бы письмо-обращение севастопольцев к узбекскому народу, — неожиданно предложил Леошеня, — Здесь, я слышал, немало узбеков и воюют они хорошо.
— А что, напишем, — оживился Петров. И вдруг добавил: — Ать-два мы здорово научились, а всегда ли понимаем людей? А ведь люди — прежде всего.
— Это еще Суворов говорил: «Жесток с врагом, с людьми будь человечен».
Леошене казалось, что он понимает командарма тем глубинным пониманием, какое возникает только в дружеских беседах, когда молчание полно смысла, а намеки — почти откровение.
— Да, да, — обрадовался Петров пониманию собеседника. — Александр Васильевич говаривал: «Спешите делать человеку добро. С врагами будьте беспощадны, с человеком добрыми»…
Леошеня думал в эту минуту, что в самом командарме есть нечто суворовское. «Начальник без самонадеянности», «Непринужден без лукавства», «Скромен без притворства», «Приветлив без околичностей» — так характеризовал Суворов черты истинного героя. Не это ли же самое можно сказать и о генерале Петрове?
И вдруг он понял, откуда у командарма потребность в такой вот задушевности общения. Сначала-то думал, что он просто хочет поговорить напоследок, поскольку получен приказ всю группу военных инженеров переправить в Керчь. И вдруг дошло: командарм тоскует по близким своим соратникам, которых уже нет рядом. За два с лишним месяца обороны, за тяжелейшие декабрьские бои никто из руководителей штарма не пострадал. И вдруг, когда обстановка стабилизовалась, за одну лишь неделю две такие потери: тяжело ранен начальник штаба Крылов, убит начинж Кедринский. «Тотлебен второй обороны», — как говорили про него на похоронах, которые по решению командарма состоялись на Малаховом кургане под тяжелые залпы артиллерийских батарей, салютовавших своему «главному фортификатору».
— В октябре Манштейн собирался взять Севастополь с марша, коротким ударом, поскольку, де, крепость эта слабая, защищенная всего несколькими батареями да десятком пулеметных блиндажей, — задумчиво сказал Петров. — А в январе он заговорил о Севастополе, как о неприступной крепости. Дело, конечно, прежде всего в героизме бойцов, не в обиду вам будет сказано, но и военные инженеры поработали на славу…
Так они сидели еще долго, обсуждая дела и отдыхая за беседой. Потом Петров проводил Леошеню, поднялся вместе с ним на первый этаж и вышел на улицу. Крепко морозило, шел редкий снег, устилал землю белыми простынями, отчего безлунная ночь эта казалась светлой. У входа в бункер стояли командиры, выбравшиеся наверх подышать свежим воздухом. Среди них Леошеня узнал начальника политотдела армии бригадного комиссара Бочарова.
— Леонид Порфирьевич, — позвал его Петров. — Что-то противник больно уж активно начал разбрасывать свои листовки. Надо что-то предпринять. А то, сами знаете, был уже случай перехода к немцам.
— Предпринимаем, — ответил Бочаров. — Могу доложить хоть сейчас.
— Сейчас не надо. Обобщите все, как следует, и подготовьте развернутое сообщение для Военного совета…
Командарм не спал в эту ночь, писал письма. И первое — в Узбекистан. «В Приморской армии, обороняющей Севастополь, широко известно особое внимание и интерес, проявляемый трудящимися Узбекистана к боевой работе армии. Этот интерес и внимание к приморцам, основанные на горячей любви народа к Красной Армии, обусловлены в значительной мере и тем, что в составе Приморской армии имеется значительное число бойцов, командиров и политработников — узбеков… Приморцы знают и гордятся своими братьями — старшим лейтенантом Тукманбетовым, зенитчиком Сангиновым, артиллеристом Рахмановым и другими… Нам хотелось бы послать в Узбекистан делегацию, рассказать народу о героических делах наших бойцов и командиров, посмотреть, как узбекский народ героически работает на оборону страны, но условия боевой обстановки не позволяют этого сделать…»
Потом, как нередко бывало в минуты затишья, снова вспомнился ему родной Трубчевск, небольшой домик его детства на Покровской горе, пойменные луга за Десной, отсеченные от горизонта полосой дальнего леса. Мальчишкой он часто засиживался на обрыве, разглядывая блестки озерец на пойме, золотистые пятна плесов на излучинах реки. Под обрывом река круто поворачивала влево, накидывая петлю на петлю, уходила к Бороденке — дальнему поселку, едва различимому в знойном мареве. Слева за оврагом кипела густая зелень парка с поднимающимися над ним куполами Троицкого собора.
Отец звал сапожничать, а его тянуло на этот обрыв, к этой красоте. Старшая сестра — Татьяна — учительница, приносила книги. Отец не возражал против книг, в доме их любили. Больше всего нравились Ивану сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова с их ощутимыми образами, которые, казалось, можно потрогать, нарисовать. И он рисовал, как мог. Ходил к трубчевскому учителю Левенку, брал уроки. Ему нравилось рисовать, пойменные дали, перелески, заснеженную равнину, одинокие тихие домики среди снежной белизны. От воспоминаний о тех картинах веяло тишиной и покоем, о которых он давно забыл в грохочущем Севастополе и которые вспоминались, как сон, нереальность.
Опять захотелось написать письмо своему учителю рисования. «Глубокоуважаемый Протасий Пантелеевич! Я в большом долгу перед Вами за то хорошее, что получил от Вас в юности и сохранил в течение всей жизни… Именно Вы вдохнули в меня любовь к рисованию… Рисование научило меня наблюдательности и умению быстро разбираться в окружающей обстановке, что во многом помогает службе…»
Но он не стал писать это письмо, давно уж сочиненное в мыслях: на очереди была срочная работа — статья в газету «Красный Крым». Долго отказывался писать, но его все-таки «уговорил» пронырливый корреспондент. Пришел и предложил: «Времени у вас в обрез, подготовлю основу статьи, если понравится…» Очень его рассердил этот корреспондент. «Молодой человек, — сказал ему Петров, — свои статьи я привык писать сам. Когда нужна статья?» «Чем скорее, тем лучше». — «Послезавтра получите».
Это послезавтра уже наступило. И он, совсем уж собравшийся написать «Глубокоуважаемый Протасий Пантелеевич», размашисто вывел заголовок статьи — «Под Севастополем». «Героическая эпопея борьбы севастопольского гарнизона против немецких оккупантов с величайшей убедительностью показывает, что мужество, героизм советских людей, их беспредельная преданность Родине способны выдержать любой натиск врага, разбить в прах его попытки овладеть нашей землей, способны нанести ему сокрушительный смертельный удар…»
Писалось легко до тех пор, пока не появилась на листе фраза: «Севастопольский гарнизон, исполненный любви к родной стране, всегда в готовности дать отпор врагам Родины и перейти в решительное наступление…» Тут Петров задумался: способность дать отпор доказали, а к переходу в решительное наступление явно не готовы. Слишком велики потери, слишком мало в последнее время поступает подкреплений, а главное — остро недостает боеприпасов. Крымский фронт, как огромный насос, втягивает в себя и маршевые пополнения, и транспорты со снарядами, в том числе и предназначенные Севастополю. Военный совет СОРа уже телеграфировал командующему фронтом, что продолжать наступательные действия под Севастополем из-за отсутствия боезапаса невозможно. Ответил Мехлис, представитель Ставки, что, мол, о снабжении СОРа никто не забывает, но сейчас необходимо снабжать готовящиеся к наступлению войска Крымского фронта.
Круг замыкался. Задача быть в готовности наступать с Севастополя не снималась, но от активной помощи в подготовке наступления Крымский фронт устранялся.
И все же Петров решил оставить в статье эту фразу о готовности перейти в решительное наступление. Люди — всегда готовы, они поймут…
