IV
Бригадный комиссар Бочаров не терпел писанины. До войны была нормой бумажная отчетность. Всякий политработник, побывав в частях, обязан был написать докладную записку, дескать, по вашему приказанию от такого-то числа, месяца, года за номером таким-то побывал в таком-то полку, обнаружил то-то и таковы выводы и предположения. Теперь, в боевой обстановке, Бочаров бумажной отчетности не требовал. Довольно было устного доклада: что видел? И если политработник видел неполадки, тотчас следовал вопрос: что сделал? Если все сделано, как надо, то тем вопрос и исчерпывался, если же власти политработника для исправления неполадок было мало, то Бочаров делал запись в своем блокноте — для себя или для доклада командарму.
На этот раз, когда старший политрук Лезгинов доложил ему об очередной поездке в части, Бочаров ничего не сказал и не записал в своем блокноте. Помолчал, подумал и предложил Лезгинову снова отправиться на передовую.
Противник больно уж активно разбрасывает свои листовки, — сказал он почти словами командарма. — И находятся предатели, читают. Помните — Далабраимов, кажется? Наш секрет задержал на нейтралке. Побывайте на этом участке фронта, поговорите с людьми, понаблюдайте…
В этот день в клубе части, расположенном в полуразрушенном кирпичном амбаре, прилепившемся к склону глубокой лощины, крутили фильм «Два бойца».
— Комедию давай! — кричали бойцы, выделенные от подразделений на просмотр фильма.
— Давай комедь! «Большой вальс»!
— Так это же не комедия, — оправдывался киномеханик.
— Тогда «Музыкальную историю».
— Вы же ее десять раз смотрели.
— Все равно давай!…
Лезгинову тоже хотелось «комедь». Чтобы пели песни, влюблялись, целовались побольше и вообще, чтобы были счастливы. И чтобы никакой войны, никаких смертей. Это было каждый день, от этого все устали.
— Нету комедии. «Два бойца» привез.
Зрители понемногу умолкали, смирялись.
Некоторые вставали и уходили. Лезгинов тоже вышел, поежился на холоду, послушал привычное разнобойное постукивание, аханье, буханье близкой передовой, и знакомой тропкой направился прямиком к разведчикам.
— Стой, кто идет?! — почему-то во весь голос заорал на него часовой возле землянки.
— Тише, противника всполошишь, — улыбнулся Лезгинов, подумав удовлетворенно, что разведчики, как всегда, бодры и жизнерадостны. — Кольцов, кажется?
— Так точно!
— Что, ребята спят?
— Отдыхают, товарищ старший политрук, — снова закричал часовой и громко закашлял.
— Простыл?
— Есть маленько.
— Выспись после смены. Сон — лучшее лекарство. Я всегда сном лечусь.
Он толкнул дверь в землянку и насторожился, поймав наметанным глазом неестественную суету. Кто-то чересчур внимательно осматривал автомат, кто-то торопливо натягивал на ухо шинель.
— Что у вас происходит? — насторожился Лезгинов. Дневальный, сидевший у стола, подхватился, кинул руку к сбитой на затылок шапке:
— Товарищ старший политрук, второе отделение первого взвода роты разведки отдыхает.
Что-то тут было не так. Огляделся. Все, вроде бы, как обычно: столб посередине, увешанный шинелями и карабинами, низкие нары, на которых вповалку спят бойцы, стол со сдвинутой в сторону коптилкой, закрытый плащ-палаткой. Лезгиков поднял плащ-палатку и увидел разбросанные игральные карты.
— Значит, культурно отдыхаете?
— Так точно! — заулыбался дневальный.
— Поднимите командира отделения.
Из темного угла выполз невысокий коренастый сержант Авдотьев.
— Это мы так, на щелчки.
— Сегодня на щелчки, завтра на тычки, а послезавтра?
— Скучно же, товарищ старший политрук.
— Скучно? А ну-ка пойдемте со мной.
В окопе встретили бегущего навстречу командира взвода капитана Еремина. Тот уже оказывается все знал, с ходу накинулся на сержанта, выговаривая ему так, что и не понять: то ли не играй, то ли не попадайся.
— Вы разберитесь тут, — сказал Лезгинов, — Доложите комиссару полка, я потом с ним поговорю.
— Уже доложили, товарищ старший политрук. Приказано все отделение отправить в тыл.
Оперативность была прямо-таки поразительная, но Лезгинов ничего не сказал, знал: разведчики способны и не на такие чудеса.
— Бери, сержант, своих игроков и отправляйся к санчасти. Завтра решим, что с вами делать.
Грустной была процессия, через пять минут проследовавшая мимо Лезгинова, беседовавшего с Ереминым о вчерашнем ЧП в полку — попытке рядового Далабраимова перейти на сторону врага.
— В санчасть это даже очень ничего, — бодрились разведчики.
— Поближе к санитарочкам.
— Не болтать! — зло крикнул сержант. — Завтра разгонят нас по батальонам, будете знать.
— Это почему это разгонят?!
— Да карты, если хотите знать, разведчику даже необходимы, развивают сообразительность.
Говорили громко, явно в расчете, чтобы командиры слышали.
— Сообразительные в батальонах тоже нужны, — громко сказал Еремин, и разведчики примолкли.
Устроились они в лощине неподалеку от пестро раскрашенных палаток санчасти, сбились в кучу потеснее, с грустью вспоминая свою теплую землянку. Ветер тянул по лощине сухой, морозный, и просидеть ночь на этом ветру заранее всем было невмоготу. Правда, в разведке бывало и хуже, но то в разведке.
Вечерело, но было еще довольно светло. Бойцы поглядывали на палатки, соображая, с какого конца к ним подступиться, и тут набежал на них толстенький младший лейтенант с фотоаппаратом.
— Вы кто?
— Разведчики.
— А что здесь делаете?
— Отдыхаем.
— В разведку ходили?
— Ходили.
— То, что надо, — обрадованно засуетился младший лейтенант! Давайте я вас сфотографирую.
— Это еще зачем? — насторожился сержант.
— Для газеты.
— Ни к чему, вроде.
— Я сам знаю, что к чему. Поближе, поближе, товарищи. Приведите себя в порядок. Ну, будьте такими, какими в разведку ходили. Расположитесь на местности, будто продвигаетесь. Ну, не мне же вас учить.
Он катался от одного к другому, поправлял оружие, одергивал шинели.
— Ну, в газете же будете, в центральной. На всю страну. Увидят дома, обрадуются: жив наш-то
