впервой видели подобное, — но после слов командарма воздушный неравный бой был как иллюстрация к сказанному, как пример бесстрашия и героизма. Все верили: наши истребители, если не разгонят армаду «юнкерсов», то наверняка помешают им прицельно бомбить. Но тут появились два «мессера» и бой принял другой оборот. Одна из «чаек» пошла в сторону, чтобы увести «мессеров», и оба они помчались за одиноким самолетом, имея преимущество в скорости, быстро его догнали. Маневренная «чайка» увернулась, «мессеры» проскочили и начали разворачиваться. И опять «чайка» увернулась, и вдруг, резко взмыв, догнала отставший «юнкерс» и сбила его. Но и сама не убереглась, задымила…
Со стороны Севастополя опять катился тяжелый гул бомбежки. Все, кто был тут, в овраге, застыли в неподвижности. Вскочил какой-то боец, закричал, захлебываясь словами о том, что он, что они все вместе умрут, а не отступят. И заговорили все разом, перебивая друг друга:
— Дайте артиллерии сказать!…
— От нашего взвода еще не выступали!…
Когда кончилось собрание и члены Военного совета пошли к машинам, вдруг неподалеку рванул снаряд. Думали шальной, но вскоре ударили еще несколько снарядов, и стало ясно — артналет. Добежали до ближайшего окопчика, нырнули в прохладную глубину, посмеиваясь над своей прытью.
— Смех смехом, товарищи, а все же ездить вот так, скопом, без особой нужды больше не будем, — сказал Петров.
И погасли шутки. Поняли: случайный снаряд может вывести из строя все командование разом…
В тот же день начальник разведотдела положил перед командармом карту, взятую у сбитого немецкого летчика. Напечатанная на хорошей плотной бумаге, карта была крупномасштабной, исчерченной на квадраты. И один из этих квадратов был жирно обведен карандашом.
— У всех летчиков такие карты с выделенными квадратами, — как всегда оживляясь во время доклада, розовея своим худым лицом, сказал Потапов. — Надо полагать, начинается массированная бомбежка уже не по объектам, а по квадратам. Чтобы ни один метр не был пропущен.
— Это сколько же бомб надо!
— После керченской победы бомб у них, вероятно, прибавилось.
Командарм внимательно посмотрел на Потапова и ничего не сказал. Что было говорить, когда и так ясно: за неделю, пока длились бои на Керченском полуострове, не эвакуируешь сотни танков, тысячи орудий, снаряжение трех армий. Точных сведений не было, но можно ли сомневаться, что с первого же дня потерявшее управление войсками командование Крымского фронта не смогло не то что вывезти, но даже и уничтожить немалые запасы боеприпасов, накопленные для наступления. Теперь все, уготовленное для немцев, обрушится на севастопольцев. Длительная артиллерийско-авиационная подготовка штурма? Планомерная, по квадратам, обработка всего района обороны? Такого еще нигде и никогда не было. Но такое, несомненно, будет. И доказательство — усиливающиеся с каждым днем бомбежки города, уже превратившие Севастополь в сплошное пожарище.
Командарм с удовлетворением вспомнил неоднократные свои приказы и директивы Военного совета, требующие от войск глубже зарываться в землю, строить запасные огневые позиции и командные пункты. Теперь эти работы нужно максимально форсировать. Кто знает, сколько времени даст противник. Все новые его части подходят к Севастополю. Появился в Крыму восьмой авиационный корпус Рихтгофена — до семисот самолетов. Тот самый корпус, что год назад высадил воздушный десант на Крит, а теперь используется германским командованием на важнейших направлениях фронта. По словам пленных, доставлены под Севастополь какие-то орудия особой мощности. И уж расчищаются проходы в минных полях, усиливается рекогносцировка местности, отдельные разведгруппы пытаются прощупать надежность стыков между нашими частями. Все говорит о том, что штурм может начаться со дня на день. Когда?
Командарм посмотрел на начальника разведки. И тот понял немой вопрос.
— Данные, полученные от пленных, пока противоречивы. Но узнаем точно, обязательно узнаем, — сказал Потапов и машинально потер живот. Старая язва желудка отзывалась новыми болями.
II
Странное дело: в разведке всю ночь лежишь, — и ни в одном глазу, а тут, в землянке, четыре часа продневалит — мука. Одно слою — «собачья вахта», предутренняя маета.
Кольцов тряхнул головой, чтобы отогнать дремоту, встал. Фитилек на столе заморгал, шевельнулись в углах неподвижные тени. Люди, спавшие на нарах, вдруг все разом перестали сопеть, храпеть и вообще издавать какие-либо звуки, словно дрогнувший огонек заставил их насторожиться. Впрочем, так, наверное, и было: разведчики и во сне реагируют на малейшее изменение обстановки.
Он потянулся, хрустнув суставами, огляделся. Все было на своих местах. Давно неодеванные плащ- накидки копной висели на столбе. Накат землянки был крепок — из рельсов, но подпорку посередине разведчики все-таки поставили. «Для уюта» — говорили одни. «Для гардероба» — говорили другие. Вначале на нее вешали оружие, но потом командир взвода разведки капитан Еремин велел сделать пирамиду, и освободившуюся подпорку тут же увешали шинелями, куртками, а потом, когда потеплело, и шинели да куртки легли на нары в изголовья, — пересохшими от летней сухоты плащ-накидками.
Оружейная пирамида была их гордостью — ни у кого в батальоне не имелось такой пирамиды, аккуратной, струганной, крашеной. Кольцов потрогал стоявшие в пирамиде карабины и автоматы. Пять мест пустовало. Прошлой ночью группа разведчиков ушла за языком и не вернулась. «Пока не вернулась», — суеверно поправил себя Кольцов. Он поглядел в дальний угол, где в закутке, за загородкой, когда-то спала Клавка. Теперь там было пусто. Клавку, по слухам, эвакуировали на Большую землю, но место ее разведчики не занимали, берегли.
Рядом с загородкой, неловко свесив руку, спал на топчане капитан Еремин, хмурился во сне. Подумав, что рука у командира онемела и ему снится черт те что, Кольцов подошел, осторожно, чтобы не разбудить, приподнял руку, положил на топчан. Еремин проснулся, встревоженными глазами обвел землянку, сказал не понятное: «Утром не прозевай», и уставился на дневального неподвижным взглядом.
— Спите, все в порядке, — тихо сказал Кольцов, и командир послушно закрыл глаза, задышал размеренно.
У входа в землянку послышалась какая-то возня. Вскинув автомат, Кольцов приоткрыл дверь. Часовой сидел на дне окопа на корточках.
— Ты чего?
— Да эти! — Часовой вскочил. — Смех прямо.
В углу траншеи, ощетинившись, стояли друг против друга прижившиеся у разведчиков кошка с собакой. Непрерывные бомбежки последних дней выгнали кошек и собак из города, и они подались к передовой, где в это время было потише.
— Кусок не поделили, — пояснил часовой.
— Немцев, гляди, не прозевай.
Часовой был из новеньких, и Кольцов считал себя вправе поучать его.
— Дак тихо.
— А ты думал, они громко полезут? Не успеешь чихнуть — возьмут за сопатку.
— Дак светло уже. На свету кто полезет?
— Полезут, — проворчал Кольцов и посмотрел на небо. Чистое, безоблачное, оно уже розовело над темной грядой холмов, где были немцы. — Какое сегодня число?
— Второе июня.
— Вот и снова июнь. Скоро год войне.
Замолчали оба, задумались, вглядываясь каждый в свое прошлое, которое казалось таким лучезарно-счастливым. Тишина была на передовой, необычная глухая тишина — ни ракет, ни выстрелов. Только далеко-далеко, где-то за краем неба, шебуршился монотонный звук.
— Неужто все дрыхнут? — с нескрываемой завистью в голосе спросил часовой, кивнув на дверь землянки.
