XIV
В подземелье штаба было глухо и неуютно, как в погребе. В небольшой каморке командарма ярко горела над столом лампочка. Он не стал ее выключать: не хватало еще темнота, тогда будет совсем как в могиле. Ослабил ремни, вытянулся на жестком топчане с намерением тотчас же заснуть. Несколько часов сна — это Петров позволил себе сегодня, поскольку завтра снова предстояла поездка по оборонительным рубежам, и ему надлежало быть свежим.
Обычно он заставлял себя засыпать сразу, но сегодня у него ничего не получалось. Что-то все беспокоило. Перед глазами вновь и вновь возникали лесистые склоны высот над долиной реки Бельбек. Почему именно они? Командарм привстал, глянул на карту и увидел, что пенсне лежит как раз на этих высотах в районе Дуванкоя. Значит, все время думал об этом опасном направлении и машинально положил пенсне именно на это место. Он сдвинул пенсне южнее, к Черкез-Кермену, снова лег, но беспокойные мысли не исчезли. Думалось, что под Черкез-Керменом простирается долина Кара-Коба, от которой до оконечности Северной бухты — рукой подать.
Петров снова встал, принялся разглядывать карту. Вот он, треугольник древнего Гераклейского полуострова, весь перед ним. Подумалось, что Манштейн, может быть, в эту минуту тоже смотрит на карту и радуется: немного осталось до Севастопольских бухт, совсем немного. От мысли этой вовсе расхотелось спать. Он положил голову на руки и уставился на паутину линий, на пестроту пятен и надписей. На севере почти параллельно тянутся две синие жилки — речки Бельбек и Кача. Южные берега этих рек господствуют над северными, а в долинах — сплошные аккуратно расчерченные сады и виноградники с частыми селениями. Долину реки Бельбек обступают высоты. Пожалуй, важнейшие из них — Мекензиевы горы, ограниченные с севера долиной реки, а с юга обширным Мартыновским оврагом. Вся эта волнистая возвышенность с высотами от 150 до 300 метров окаймлена крутыми обрывами и на всем протяжении от Графской балки до Черкез-Кермена покрыта низкорослым дубовым лесом и густым кустарником.
За Мартыновским оврагом простираются Инкерманские высоты, тоже покрытые лесом и кустарником. Широкая, до полутора-двух километров долина речки Черной на юго-западе отсекает их от другой группы возвышенностей с неожиданным названием — Федюхины высоты. Пологие, изрезанные лощинами, скаты их могут быть использованы противником для сосредоточения перед атакой. Стало быть, там необходима хорошо продуманная система флангового обстрела. Федюхины высоты — это ключ к Ялтинскому шоссе, за ними только один естественный рубеж — Сапун-гора. Но до нее противник не может быть допущен никоим образом, потому что дальше — открытая местность до самого Севастополя. А потому сюда и смотреть не надо, не тут должна стоять оборона, — много восточнее, по заросшим все тем же дубняком высотам, господствующим над местностью за Балаклавой.
Ничего нового не придумывал Петров, рассматривая карту, просто вспоминал, что видел сам, что говорил ему о подготовленных рубежах обороны генерал Моргунов.
— Подготовленные рубежи! — повторил он вслух. — Ах, если бы они были подготовлены!…
Впрочем, можно ли упрекнуть севастопольцев? За последние месяцы они основательно перекопали местный неподатливый каменистый грунт. Весь город работал, тысячи моряков и местных жителей дни и ночи махали лопатами да кирками. Их ли вина, что оборонительные рубежи оказались не готовыми и такими, что Петрову, слушавшему доклады об этих оборонительных рубежах, хотелось ругаться! Почему господствующие высоты в иных местах оказались впереди рубежей? Их же займет противник и будет в более выгодном положении. Почему главный рубеж обороны проходит так близко от города — на расстоянии досягаемости полевой артиллерии? Ведь если бухты окажутся под огнем, как разгружаться кораблям? А без надежной связи с Большой землей длительной обороне не бывать. Правда, есть еще передовой рубеж, но, похоже, что он только обозначен. Не успели? Но почему успели построить тыловой рубеж? На 19-километровом фронте — 40 километров проволочных заграждений и больше 30 километров противотанковых рвов. Дотов и дзотов на километр фронта на тыловом рубеже в два раза больше, чем на главном. Зачем этот тыловой рубеж, проходящий всего в 3-6 километрах от города? Разве в условиях Севастополя устоит на нем оборона? Нет, не о длительной обороне были думы тех, кто намечал этот рубеж и руководил его строительством. Да флотские товарищи и не скрывали: не для обороны он строился, а для отражения десанта, для прикрытия эвакуации. Опять эта десантобоязнь! Как у командующего 51-й армией Кузнецова…
Впрочем, сравнивать флотских товарищей с Кузнецовым командарму не хотелось. Эти не имели опыта организации сухопутной обороны, а сделали под Севастополем не меньше, чем было сделано на Перекопе. И они не знали, на какие силы надо рассчитывать. Кузнецов знал, у него была армия. Знал и не создал надлежащей, глубоко эшелонированной обороны. Так можно ли от флотских требовать, чтобы они все предусмотрели?…
Вот если бы тогда, две недели назад, когда Приморская армия только прибыла из Одессы, ее оставили бы в Севастополе, сколько можно было бы сделать за две недели! И ведь было такое мнение. Военный совет флота докладывал Ставке о целесообразности сохранить Приморскую армию, доукомплектовать и поставить на оборону предгорий.
Он еще раз прошелся взглядом вдоль извилистой красной черты, идущей от Качи и упирающейся в море за Балаклавой, возле высоты 386,6, снял пенсне, поискал, куда его положить, и положил на свой служебный блокнот. Снова лег и вдруг подумал: чего это ему все вспоминаются чужие ошибки? Сожаление об упущенных возможностях? Но столько было этих упущенных возможностей, что все и не перебрать. Да и не в его это вроде бы характере — ахать о несбывшемся. Нет, тут что-то другое. Что же?…
Мысли метались, захлестывали воспоминаниями. Многое увидел он сегодня во время поездки по рубежам обороны, многое понял. Видел в стереотрубу страшную атаку противника, когда немцы гнали впереди себя толпу женщин, детей, стариков. К счастью, командир батальона моряков оказался толковым, догадался отсечь вражеских солдат от этой толпы фланговыми пулеметами. Видел, как небрежно окапываются моряки. Стоял в траншее по пояс и спрашивал:
— Это что — окоп? Ползать можно…
— Это блиндаж? — спрашивал в другом месте. — От дождя хорошо укрываться.
Не корил, не кричал. Знал: насмешкой моряков скорее проймешь. И уходил от этих окопов, не пригибаясь, не прячась от шальных пуль, хотя излишней бравады за собой не знал. Так было нужно.
И услышал наконец чей-то восторженный возглас:
— Теперь живем, братцы, пехота прибыла!
Вот это и нужно было. Чтобы расползался слух о прибывающей пехоте, поддерживал отчаявшихся, воодушевлял сильных, помогал им устоять эти дни.
Но пехота была еще далеко. Да и много ли ее придет к Севастополю?
Вспомнилось, как явился в штаб командир 514-го полка 172-й дивизии подполковник Устинов, смущаясь, доложил, что в полку всего 60 красноармейцев и 13 младших командиров…
Петров снова склонился над картой, долго рассматривал те места горного Крыма, где россыпь красных стрелок упиралась в синие обводы немецких заслонов. С трех сторон нависали эти обводы, пугали. Невольно думалось, что если такое стояние продлится еще немного, то и другие части придут в Севастополь не в лучшем виде, чем полк Устинова.
А пока что он, генерал Петров, — командарм без армии. Более чем командарм. Накануне командующий войсками Крыма адмирал Левченко объявил приказ, которым в Крыму создавались два укрепрайона — Керченский и Севастопольский — и руководство обороной Севастополя возлагалось на Петрова. Второй раз в течение месяца приходилось ему принимать командование в самый критический час. Там, в Одессе, когда оборона кончалась, и здесь, когда ее только еще надо было организовать. Его удивило только, что в приказе никак не оговаривались задачи флота, без которого в условиях изолированного плацдарма ни о какой обороне не могло быть и речи.
И было еще одно совещание у командующего флотом, сегодняшнее…
Петров глянул на часы — половина третьего ночи — и с привычным командирским педантизмом отметил — «вчерашнее».
