— Так ведь нельзя же ехать лишь бы куда.
— А вот товарищ военный проводит. — Она ожгла Лезгинова черными озорными глазами, и старший политрук покраснел.
— У товарища срочное задание…
— Я могу узнать, — неожиданно предложил Лезгинов. — У вас тут телефон есть?
— Телефон-то есть…
Женщина бесцеремонно подхватила его под руку, потащила в глубину штольни. Через минуту втолкнула в конурку, вырезанную в сплошном известняке, такую крохотную, что в ней, кроме стола да двух стульев, ничего больше не помещалось. А на столе чернел телефонный аппарат, довоенный, мирный, каких Лезгинов давно не видел.
Что в Севастополе действовало всегда и безотказно, так это связь. Еще до войны в скалах были проложены кабельные линии, к которым уже в последние месяцы были подключены многие ответвления, тоже проложенные под землей. Линии были закольцованы так, что если взрывом бомбы рвало какую-то из них, то через другие все равно можно было связаться с любым пунктом. В штабе армии, да и у них, в политотделе, располагавшемся отдельно, не раз вспоминали добрым словом флотских связистов. И теперь Лезгинов без труда разыскал Бочарова, доложил о том, где он и что делает, и попросил разрешения отправиться с делегацией женщин в одну из частей.
— Я один тут военный, им больше некому помочь, — вдруг начал он оправдываться. Взглянул на женщину и отвел глаза, снова почувствовав, что краснеет.
— Что ты умолк? — сразу насторожился Бочаров.
— Я думаю… это не помешает моему заданию.
— Не помешает или поможет?
— Поможет.
— Вот так и определяй. Увереннее. Куда они хотят поехать?
— Им все равно.
— Сейчас, подожди минуту.
Лезгинов слышал, как начальник политотдела разговаривал с нем-то, убеждал принять делегацию работниц. «Как это негде принять? Я ведь могу и другим предложить, примут с радостью… Ну то-то же. Ждите…»
— Ну вот, поезжай к артиллеристам, все-таки в тылу. Не в окопы же их.
— Они готовы и в окопы.
— Мало ли что готовы. Немцы хоть и притихли, а все настороже. Забросают минами, что тогда?…
«Эмку» Петросяна, которую он разрешил взять на один час, до отказа забили ящичками, мешочками, свертками, перевязанными веревочками и бог знает откуда взявшимися довоенными шелковыми лентами. Спохватились, что делегацию, которую собирались послать на фронт вручать подарки, сажать уже некуда, и решили, что с подарками управится одна — та самая, понравившаяся Лезгинову женщина с ямочками на пухлых щеках. Она втиснулась на заднее сидение, усевшись прямо на эти свертки, простецки толкнула шофера в плечо:
— Поехали.
Лезгинов оглянулся. Пухлые щечки были совсем близко.
— Как звать тебя, красавица? — стараясь придать голосу снисходительный оттенок, спросил он.
Она засмеялась.
— Мария, а что?
— Как это — что? На фронт едем, надо знать…
— Что знать? С кем погибать придется?
— Зачем погибать?
— Да уж погиб бы… не знаю, как тебя величать…
— Николаем… Старший политрук Лезгинов, — спохватившись, поправился он.
— Вроде старшего лейтенанта что ли?
— Чего это я погиб бы? — не отвечая на вопрос, спросил он, почувствовав в словах ее какую-то волнующую тайну.
Она снова засмеялась, радостно, с вызовом.
— Да уж погиб бы, — повторила, — встреться ты мне до войны.
— Веселая! — то ли удовлетворенно, то ли осуждающе сказал шофер. — В полку будут довольны…
Он оглянулся, вдруг резко вывернул руль влево, потом вправо, отчего веселая Мария ткнулась пухлой щечкой в ухо Лезгинову.
— Этак мы и не доедем, — сказала она все тем же волнующим зазывающим тоном.
— А ты думала, барышня, по бульвару едем? Тут ведь воронки.
— Воронки — не взрывы, — сказал Лезгинов, косясь на близко склонившееся к нему лицо Марии. — Вот если обстрел, тогда плохо.
— Да что вы говорите?! — дурашливо воскликнула она. — А мы-то обстрела и не видели ни разу. Живем в глубоком тылу, как у Христа за пазухой.
— Веселая! — восхищенно сказал шофер, теперь уже не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
А дорога была и не поймешь какая — то громадные камни возникали за стеклом, мокрым от снежной мороси, то тусклые пятна воды в старых неглубоких воронках, то еще и не укатанная россыпь щебня от недавних взрывов. «Эмка» визжала лысыми шинами, но все везла, не останавливалась. И наконец подъехала к небольшому домику с забитыми как попало окнами и наполовину сорванной крышей. От домика бежал к машине человек в ватнике и плащ-палатке, накинутой поверх, — не поймешь, кто по званию.
— А мы вас ждем! — радостно сообщил он, козырнув вылезающему из машины Лезгинову, заглянул внутрь и вдруг бросился открывать заднюю дверцу.
Они стояли друг против друга, не обнимались, не целовались, только улыбались, обмениваясь пустыми репликами, по чему Лезгинов понял, что это не муж встретился с женой, не жених с невестой — просто знакомые.
— Это вы?!
— Это я!
— Помните брют? Которым вы меня угощали?
— Как же, помню.
— А я вас искал.
— Меня или брют?
— Ходил к домику, а домика нет.
— Бомба попала. Разнесло вместе с брютом.
— Жаль.
— Дом или брют?…
— Товарищ… — Лезгинов решил прервать этот, как ему казалось, пустой разговор. — Не знаю, как вас…
— Старшина Потушаев, — небрежно козырнул он и, осторожно взяв за локоток, повел Марию к домику.
— Товарищ старшина! — рассердился Лезгинов. Ему вдруг стало очень обидно. Мало того, что разомлел перед этой пышечкой, так теперь еще какой-то старшина себе позволяет. — Помогите разгрузить машину.
— Будет сделано! — даже не обернувшись, крикнул старшина.
И тотчас из домика выскочили два бойца, забегали, хватая свертки, от настежь раскрытой двери и обратно.
В домике, как оказалось, было все приготовлено к встрече. На столе горели два фитиля в гильзах и четыре немецкие плоские свечки, так что и сразу после улицы Лезгинов разглядел расставленные скамьи, ящики, нескольких бойцов, чинно сидевших у стены.
