Музыка жизни (стихотворения)

реки,
но два бакена – белый и красный —
зажигают огни- маяки.

Их огни одинаково разны,
и как только пройдет пароход,
подмигнет другу белому красный,
белый красному другу моргнет.

Что с того, что один из них белый,
а другой в красный выкрашен цвет:
половинки единого целого,
в них различия, в сущности, нет.

Оба служат в одном пароходстве,
оба – бакены, оба – равны.
Не ищите, пожалуйста, сходства
с биографией нашей страны.

* * *

Когда-то, в первой половине срока,
как поводырь, я вел свою судьбу,
тащил ее настырно и жестоко,
я был тогда нацелен на борьбу.

Но годы шли, и все переменилось,
теперь кручусь как белка в колесе.
Я не заметил, как это случилось,
что я теперь такой же, как и все.

Но мне не по нутру, что я – ведомый!
Пытаюсь снова захватить штурвал,
чтоб убежать из колеи знакомой.
Да, очевидно, слаб в коленках стал.

Не стану я тащиться на буксире
и доживать послушно, как живу.
Хочу еще покуролесить в мире…
А не смогу, так просто трос порву.

1990

Монолог кинорежиссера

Я в своих героях растворялся,
вроде, жизнь я протопал не одну.
И, хоть сам собою оставался,
был у них заложником в плену.

Вкладывал в героев силы, соки,
странности, характеры, любовь…
Да ведь дети всякий раз жестоки,
с легким сердцем пили мою кровь.

Жизнь мою не длили – сокращали,
с каждым шли упрямые бои.
Мне близки их раны и печали,
словно это горести мои.

Чужаками стали персонажи,
на мои невзгоды им плевать.
Не сказали мне «спасибо» даже
и ушли куда-то кочевать.

Только и созданья мои бренны,
не было иллюзий на их счет.
Вымысел иль созидатель бедный —
кто из них кого переживет?

Персонажи, встретясь у могилы
автора, который их творил,
может, скажут: «Ты прости нас, милый!
Гран мерси за то, что нас родил!»

Но возможна версия иная:
всё живет убогий, дряхлый дед,
а его фантазия смешная
померла тому уж много лет.

* * *

У природы нет плохой погоды

Э. Рязанов

Когда повышенная влажность,
я проклинаю свою жизнь,
я чувствую себя неважно,
меня мытарит ревматизм.

А если в атмосфере сухо,
то у меня упадок духа.
Но вот свирепствуют осадки,
и учащаются припадки.

Живу в кошмарной обстановке,
едва на ниточке держусь:
погода пляшет, как чертовка,
для организма это жуть.

Ведь перепад температуры —
погибель для моей натуры,
поскольку градусов скачки
ввергают в приступы тоски,
а смена резкая давленья
мне ухудшает настроенье.

Когда несутся тучи быстро,
безбожно голова болит
и желчи целая канистра
во мне играет и бурлит.

А если ветер засквозит,
то тут как тут радикулит.
Иль даже воспаленье легких.
Жизнь, прямо скажем, не из легких!

Зима! И снег валит, как каша,
грудь разрывает гулкий кашель,
боль в горле и течет из носа.
А усиление жары
приводит, виноват, к поносу
и усилению хандры.

Приходит атмосферный фронт,
и сразу в сердце дискомфорт.
Но вот прекрасная погода —
так отравленье кислородом.

А если налетит вдруг смерч?
Неужто рифмовать мне «смерть»?

С такой природою ужасной
жить глупо, вредно и опасно.
И от погоды нету жизни!
А может, дело в организме?

* * *

Живем мы на износ,
хоть нас никто не просит.
Не знаю, кто из нас
скорей другого бросит.

Уйдет в последний сон
и больше не вернется…
Кто выиграет: он
иль та, что остается?

Иль станет лучше той,
что первою истает?
Что там за той чертой,
пока никто не знает.

Рулетки кончен бег,
и в проигрыше оба:
и кто исчез навек,
и кто стоит у гроба.

Рабочая лошадь

Рабочая лошадь не пишет стихов,
не пишет, а пашет и возит.
И ей, прямо скажем, не до пустяков
в труде, и еде, и навозе.

Работа, известно, удел дураков,
и лошадь ишачит до дури,
до грыжи, до крови и до синяков,
до соли и пота на шкуре.

Рабочая лошадь – увы! – не поет,
ну, нет музыкального слуха.
Случается, лошадь чудовищно пьет,
в себя заливая сивуху.

Рабочая лошадь идет на метро,
к трамваю бредет еле- еле.
Вчерашнее пойло сжигает нутро,
глаза бы на мир не глядели.

Понурая лошадь кряхтит в поводу,
крикливый возница у всех на виду
ее погоняет вожжами
и лживыми в ласке словами.
Так тащится эта коняга,
она, во всех смыслах, бедняга.

Здоровьем своим лошадиным
за жизнь заплативши сполна,
с доверчивым глазом, наивным,
проходит в оглоблях она.
Стареет, и слепнет, и глохнет,
покуда совсем не издохнет.

Рабочая лошадь не пишет стихов,
здесь нет никакого сомненья.
И ей не до песен, не до пустяков.
А эти стихи – исключенье!

* * *

Почти обшарен шар земной,
хотя не до конца изучен.
Но что мне мир, коль сам собой
я недоволен и измучен.

Не смерил всех своих глубин,
во мне немало белых пятен.
Пускай я дожил до седин,
но не во всем себе понятен.

Стараюсь жить я по уму,
заверить, что благоразумен.
Но мне-то ясно самому,
что я – увы! – непредсказуем.

У расписания в плену
я следую привычным рейсом.
Вдруг неожиданно взбрыкну —
поеду поперек по рельсам.

Нормальный, вроде, не чудной,
и знаю правила вожденья.
Но вот я левой стороной
прусь против встречного движенья.

Корят и гладят по плечу,
чтоб поведение исправил.
Да я и сам-то не хочу
быть исключением из правил.

Я обещания даю,
я соглашаюсь, соглашаюсь:
мол, изменюсь, пойду в строю!
Но – бац! – и я опять срываюсь.

1984

* * *

Вроде бы люди умирают не сразу.
Смерть – многоточие в большом
                                          предложении.
Кажется, это – предпоследняя фаза,
когда угасают тепло и свечение.

Мы знаем, что и звезды не сразу меркнут,
свет их доходит, но с большим опозданием.
Давно нет планеты, а луч ее мерный
всё к нам пробивается сквозь мироздание.

Но после смерти лишь отдельные люди
продолжают светить, согревают приветно…
Как мало, как мало, как мало иллюзий!
Как горько, как скорбно и как беспросветно!

1986