ряд. Выступить самому в подобном поэтическом качестве я еще не решался. Все-таки надеялся на Гладкова, для которого я, по сути, и подготовил этот полуфабрикат.
Но автора не было: Александр Константинович исчез.
И, наконец, ура! Я узнаю, что Гладков живет у Николая Оттена – был такой кинодраматург – в Тарусе. Я вскочил в автомобиль, положил на сидение напечатанный и переплетенный вариант сценария с прозаическими вставками и помчался в Тарусу. Вскоре я предстал перед ничего не подозревающим Гладковым. Вообще Александр Константинович был человеком скрытного или, если хотите, вялого темперамента. Эмоции не играли у него на лице. Его симпатичная физиономия отнюдь не была зеркалом, отражающим его мысли и чувства. Он приветствовал меня довольно апатично, но дружелюбно. Сказал, что вовсю работает. Тогда я попросил его, чтобы он что-нибудь прочитал мне из написанного. Но Гладков начал упираться, говорил, что не любит показывать незаконченную работу. Я, памятуя слова Ю.А. Шевкуненко, решил напирать активнее, но Гладков был непоколебим. Он заявил, что через две недели приедет в Москву с готовой инсценировкой. Я дал Александру Константиновичу свои заготовки, просил просмотреть, как я сделал сокращения, и пройтись по ним «рукой мастера». Кроме того, я объяснил, что представляют собой прозаические вставки в сценарий. Гладков горячо благодарил меня за проделанную работу, сказал, что мой вариант ему очень поможет и еще раз подтвердил, что через две недели мы встретимся в Москве. Перед отъездом я еще раз попробовал атаковать Гладкова. Попросил показать страницы, над которыми он трудится, просто показать физически. В ответ на мое, в общем-то, бестактное требование, он мог бы обидеться, возмутиться, накричать на меня. Но ничего подобного не произошло. Последовала невразумительная, вялая отговорка. Я понял, что больше настаивать невозможно, и уехал не солоно хлебавши.
После этой нашей встречи в Тарусе я не видел Гладкова очень долго, несколько месяцев.
Я вернулся в Москву, рассказал Шевкуненко о своей поездке и потребовал доработчика.
– Я думаю, тебе самому надо довести дело до конца, – сказал Юрий Александрович. – Ты в материале, а доработчик пока еще влезет в пьесу, пока сообразит, что к чему… Уйдет много времени.
– Но надо же писать в стихах! – удрученно воскликнул я.
– Ты же когда-то баловался стишками… – сказал Шевкуненко. – В общем, попробуй! Не будет получаться, пригласим кого-нибудь. Но я убежден, что у тебя получится.
Но я все-таки решил подождать пресловутые две недели. Конечно, никто не приехал, не позвонил, не написал. Сценарием по-прежнему не пахло. Я дал телеграмму в Тарусу. От Оттена пришел ответ, что Гладков уехал…
И тогда я засел за стихи. Не буду врать, я управился с этим за неделю. Работа оказалась не столь сложной и пугающей. Если говорить откровенно, это походило на заплаты, которые нужно было подогнать к готовому костюму. Покрой, фасон, отделка – всё это существовало. Надо было, по сути, сделать искусную подделку, чтобы новые вставки не бросались в глаза.
К примеру, мне необходимо было показать, как Шура Азарова попадает в армию. В пьесе это оставалось за рамками действия. Но кино, мне казалось, требовало, чтобы такой важный сюжетный ход присутствовал на экране. Так я придумал сцену, в которой Шура со своим слугой-дядькой, денщиком Иваном, по дороге на войну замечает во ржи смертельно раненного русского штабного офицера. Далее я приведу небольшую сцену, которую написал в той же, как мне казалось, стилистике, что и вся пьеса. Шура соскакивает с коня, бросив поводья Ивану, и склоняется над раненым русским офицером.
И Шура пускает лошадь в галоп. Она скачет к расположению русских войск. По дороге натыкается на бивуак французов. Те устремляются в погоню за корнетом. Бешеная скачка. Шура, уходя от преследования, переплывает вплавь речку, русские пушки отгоняют отряд французов, и Шура, спешившись, вручает важный пакет генералу. Генерал приветливо встречает юного воина и, после шуриного рапорта, принимает пакет.
Я привожу этот пример отнюдь не для того, чтобы похвастаться. Стихи не бог весть какие. Но в контексте фильма они сослужили свою службу. Восемь новых эпизодов, даже не эпизодов, а сценок, ввел я в сценарий, и в результате получилось произведение, пригодное, как мне казалось, для экранизации. И тогда я подумал, если уж я, человек, прямо скажем, со стороны, управился с переводом прозаических отрывков в стихотворный ряд за неделю, то автору пьесы для этой работы, тем более что существовал подстрочник, хватило бы вообще трех дней. После всего случившегося то, что не Гладков – автор пьесы «Давным-давно», для меня тоже стало несомненно. Но, честно говоря, в тот момент литературоведческие изыскания меня не интересовали. У меня появились другие заботы.
Сценарий направили на утверждение в Министерство культуры СССР (Госкино тогда, в 1961 году, еще не существовало). И тут случилось непредвиденное. Чиновники, занимающиеся в Министерстве кинематографическим отсеком, встали на дыбы. Они были против запуска «Гусарской баллады». Аргумент их был нехитрым: мол, невозможно отмечать юбилей Отечественной войны 1812 легкомысленной комедией, смакующей пьянки дворян и их любовные забавы.
– Гусары-рубаки, гусары-забияки, – кратко подытожил мнение чиновных редакторов тогдашний заместитель Фурцевой В. Е. Баскаков.
Перестраховщики, как они сами утверждали, не были противниками пьесы или же моей кандидатуры как постановщика. Они категорически возражали, чтобы подобное произведение создавалось к юбилею.
В конце концов «Гусарскую балладу», благодаря помощи И.А. Пырьева, удалось протолкнуть в производство. Пока разворачивались бои с Министерством культуры, пока шла борьба за запуск, Гладков по-прежнему отсутствовал. И ничего не подозревал о том, что происходит на «Мосфильме» с его вещью.
Я же, признаюсь, о нем как-то и не вспоминал. Тем более уже и не нуждался в нем. Я целиком погрузился в свои режиссерские проблемы, с головой ушел в решение постановочных процессов. И вот где-то в ноябре (это вместо июля!) из небытия возник Александр Константинович со своей милой простодушной улыбкой. Он даже не очень затруднил себя объяснениями, пробубнил что-то, между прочим, насчет причин своего отсутствия, но я слушал его невнимательно. Мне это было уже неинтересно. Он взял написанный мной сценарий, прочитал его и на следующий день объявил, что согласен со всем тем, что я сделал, возражений у него никаких, и вообще ему повезло, что я оказался таким чутким к его литературному первоисточнику. Меня это тоже устраивало.
Гладков стал отныне появляться в съемочной группе добровольно и довольно часто. Смотрел кинопробы, эскизы декораций, рассказывал о разных театральных спектаклях, об исполнительницах ролей Шуры, давал советы и, замечу, очень толковые. Человек он был мягкий, деликатный, неназойливый.
