— Могу ли я спросить, — сказал он, наклонившись над плечом Фрэнсиса, — что означает надпись «Механизм транзисторного контроля для элемента 6Б»? — Это несомненно название того предмета, который изображен на схеме, — немного сухим тоном ответил брат Фрэнсис, потому что брат Иеракс весьма громко прочел заглавие на документе.
— Без сомнения, но что же представляет собой эта схема? — Ну… механизм транзисторного контроля для элемента 6Б, разумеется! Брат Иеракс расхохотался, и молодой писец почувствовал, что краснеет неудержимо.
— Я предполагаю, — продолжал он, — что схема в действительности представляет собой некое отвлеченное понятие. Помоему, этот «Механизм транзисторного контроля» должен быть трансцендентальной абстракцией.
— И к какой же области знания вы относите вашу абстракцию? — тем же саркастическим тоном осведомился брат Иеракс.
— Ну, видите ли… — брат Фрэнсис заколебался, потом продолжил: — Учитывая работы, которыми занимался блаженный Лейбович, прежде чем вступить в монастырь, я сказал бы, что понятие, о котором здесь идет речь, касается утраченного ныне искусства, называвшегося прежде электроникой.
— Да, это название и в самом деле встречается в рукописях, переданных нам. Но что оно обозначает в действительности? — Тексты говорят об этом: предмет электроники — использование электрона, который одна из имеющихся у нас рукописей, к сожалению весьма фрагментарная, определяет как вращение отрицательно заряженного Ничто (точное определение проф. Леона Бриллуэна, принятое затем нобелевским лауреатом Робертом Милликеном; вне контекста оно непонятно, равно как и вне всей сложной структуры нашей физики — прим. авт.).
— Ваша проницательность производит на меня большое впечатление, — восхитился брат Иеракс. — А можно ли мне еще спросить вас, что такое отрицание отрицания? Покраснев еще сильнее, брат Фрэнсис стал путаться. — Отрицательное вращение этого Ничто, — продолжал безжалостный Иеракс, — должно все же закончиться чемнибудь положительным. И я предполагаю, брат Фрэнсис, что вам удастся сделать это «чтонибудь», если вы действительно хотите посвятить ему все свои усилия. Никто не сомневается, что благодаря вам мы в конце концов получим этот знаменитый Электрон. Но что нам с ним тогда делать? Куда мы его денем? На главный алтарь, может быть? — Не знаю, — нервно ответил Фрэнсис. — Не знаю, чем был Электрон, и для чего он мог служить. Я только глубоко убежден, что такая вещь должна была существовать в определенную эпоху — вот и все.
Разразившись издевательским смехом, Иераксиконоборец вернулся к своей работе. Этот инцидент опечалил брата Фрэнсиса, но не заставил отказаться от давно вынашиваемого плана. Как только он усвоил те немногие сведения, которые смог найти в монастырской библиотеке и которые касались утраченного искусства, он набросал несколько предварительных проектов плана, который собирался воспроизвести на своем пергаменте. Сама схема была воспроизведена его заботами такой, как она выглядела на подлинном документе, хотя ему и не удалось понять ее значения. Для схемы он употребил черные чернила и цветные — для воспроизведения цифр и надписей на плане. Он решил также покончить со скупостью и геометрической монотонностью своей копии, украшая ее голубыми херувимами, зеленеющими папоротниками, золотыми плодами и разноцветными птицами, вившимися искусной змейкой. Вверху своего произведения он сделал символическое изображение Святой Троицы, а внизу, для симметрии — кольчугу, служившую эмблемой ордена. Механизм транзисторного контроля блаженного Лейбовича оказался таким образом возвеличенным, как и полагалось, и многое говорил одновременно и уму, и глазу.
Когда он закончил свой предварительный эскиз, он скромно передал его брату Хорцеру.
— Я замечаю, — сказал старый монах, в тоне которого слышались угрызения совести, — что эта работа отнимает у вас гораздо больше времени, чем я сначала предполагал… Но это не имеет значения, продолжайте. Рисунок красив, действительно очень красив. — Спасибо, брат мой.
— Я узнал, — доверительно сказал брат Хорцер, — что решено ускорить необходимые формальности для канонизации блаженного Лейбовича. И, вероятно, наш преподобный отец чувствует себя сейчас гораздо спокойнее насчет известного нам дела.
Конечно, все были в курсе насчет этой важной новости. Причисление Лейбовича к лику блаженных было уже давно свершившимся фактом, но последние формальности для того, чтобы сделать его святым, могли отнять еще много лет. Кроме того, всегда были основания опасаться, что Адвокат дьявола найдет какуюнибудь причину, которая сделает невозможной предполагаемую канонизацию.
Через много месяцев брат Фрэнсис принялся наконец за работу над своим прекрасным пергаментом, любовно выводя арабские сложные волюты и элегантные украшения с золотыми листками. Это, действительно, была работа, требовавшая многих лет, чтобы быть доведенной до благополучного конца. Глаза копииста, естественно, подвергались тяжкому испытанию, и он был вынужден порой прерывать свой труд на долгие недели из страха, что промах, вызванный усталостью, все испортит. Тем не менее, его произведение понемногу обретало форму и начинало отличаться такой великой красотой, что все монахи аббатства толпились вокруг, с восхищением его разглядывая. И только скептик Иеракс продолжал критиковать Фрэнсиса.
— Я спрашиваю себя, — говорил он, — почему бы вам не посвятить свое время более полезной работе? Этой полезной работой он считал то, что делал сам — абажуры из раскрашенного пергамента для масляных ламп в часовне. Тем временем брат Хорцер захворают и очень быстро стал слабеть. В первые дни нового года братья отслужили по нему заупокойную мессу и предали его прах земле. Аббат избрал брата Иеракса преемником покойного для надзора за переписчиками, и завистник тотчас этим воспользовался, чтобы приказать брату Фрэнсису прекратить работу над шедевром.
— Пришло время, — сказал он, — покончить с этим ребячеством. Теперь вас следует перевести на изготовление абажуров.
Спрятав в надежное место плод своих бдений, брат Фрэнсис повиновался, не отвечая на упреки. Отделывая свои абажуры, он находил утешение в мысли о том, что все мы смертны… Нет сомнений, что когданибудь душа брата Иеракса отправится в рай, чтобы присоединиться к душе брата Хорцера — ведь в конце концов зал переписчиков никогда не был ничем иным, как коридором, ведущим в вечную жизнь. Тогда, если будет угодно, ему позволят возобновить прерванную работу над своим шедевром.
Однако божественное провидение вмешалось задолго до смерти брата Иеракса. Следующим летом епископ, восседающий на спине мула, прибыл в сопровождении большой свиты к дверям монастыря. Новый Ватикан, как он сообщил, поручил ему быть адвокатом канонизации Лейбовича, и он прибыл, чтобы получить у отцааббата все сведения, способные помочь ему в этой миссии; в частности, он желал бы получить разъяснение о земном явлении блаженного, которым он облагодетельствовал некоего брата Фрэнсиса Джерарда из Юты.
Как и следовало ожидать, посланец Нового Ватикана был горячо принят. Его поселили в помещении, предназначенном для проезжающих прелатов, и приставили к нему шестерых молодых монахов для удовлетворения малейших его желаний. Для него откупорили самые лучшие бутылки, зажарили самых нежных птиц и даже дошли до того, что позаботились о его развлечениях, нанимая для него каждый вечер нескольких скрипачей и целую группу клоунов.
Епископ уже три дня был в монастыре, когда добрый аббат велел предстать перед ним брату Фрэнсису.
— Преосвященный Симоне желает вас видеть, — сказал он. — Но если вы осмелитесь дать волю своему воображению, мы сделаем из вас жильные струны для скрипки, выбросим ваш скелет волкам, а ваши кости будут похоронены в неосвященной земле… Теперь, сын мой, идите с миром: его преосвященство вас ждет.
Брат Фрэнсис нисколько не нуждался в предостережении доброго отца, чтобы держать язык за зубами. С того далекого дня, когда лихорадочный бред заставил его проболтаться, после самого Первого великого поста в пустыне, он очень остерегался шепнуть хоть слово о своей встрече с пилигримом кому бы то ни было. Но он очень обеспокоился, увидев, что высшие церковные власти заинтересовались этим самым пилигримом, и сердце его забилось, когда он предстал пред епископом.
Однако страх его оказался совершенно необоснованным. Прелат был старым человеком, разговаривал отеческим тоном и, казалось, интересовался только карьерой монаха.
— А теперь, — сказал он после нескольких минут любезной беседы, — расскажите мне о вашей
