танцевать. И тогда нас больше не будут приглашать.
Вождь нахмурился. В доме хозяин он, и он не позволит прерывать себя.
Но Чет-вут продолжал:
— И кроме того, кто же тогда принесет дров для мамы и для детей?
— Да, кто-то должен это сделать, — согласился вождь, при этом глаза его зажглись гневом. — Матери поможешь ты.
— Я? — воскликнул юноша. — Но как же у меня это получится, если я должен уехать на потлатч? Я всегда еду на потлатч.
— Тем лучше, значит, на этот раз можешь остаться дома и позаботиться о своей матери и младших сестрах. Все, остаешься ты! Со мной поедут Ла-пул и Та-ла-пус. Мальчику пора познакомиться с другими племенами. Решено, я беру с собой Ла-пула и Та-ла-пуса, а принятое решение я не меняю.
Чет-вут так и опешил, но сын индейца слишком хорошо знает, что с отцом не спорят. Огромные темные глаза Та-ла-пуса вспыхнули, словно горящие угольки, сердце мальчика подпрыгнуло от радости. Наконец-то, наконец-то он ступит на землю своей мечты, на Большую землю, синеющую вдали в кольце гор.
Всю эту неделю мать день и ночь готовила ему красивый индейский наряд по случаю такого великого события. Штаны из оленьей кожи с бахромой по бокам, оленью рубашку с вышивкой и красочным орнаментом из морских ракушек, ожерелье из косточек редких рыб, тесно нанизанных одна к одной на оленью жилу, словно бусинки, серьги с розовыми и зелеными жемчужинами из раковин двустворчатого моллюска, изящные мокасины и тяжелые резные серебряные браслеты.
Она как раз заканчивала головной убор из хвоста рыжей лисицы и орлиных перьев, когда он подошел, остановился с ней рядом и сказал:
— Мама, у нас есть шкура степного волка, которой ты укрываешь спящих сестренок. Ты не разрешишь мне взять ее на один раз, если, конечно, они без нее не замерзнут?
— Будь спокоен, они не замерзнут, — улыбнулась мать. — Я же могу накрыть их одеялом. Я накрывала их этой шкурой просто по привычке, так я делала, когда ты был у меня единственный малыш. Тебя назвали Степной Волк, вот я и накрывала тебя этой шкурой.
— А я и сейчас хочу накрыться ею, — объяснил Та-ла-пус. — Ее голова будет украшать мою голову, передние лапы обнимут меня за шею, толстая шкура и хвост закроют мне спину, когда я буду танцевать.
— Выходит, ты собираешься танцевать, мой маленький Та-ла-пус? — Мама произнесла это с гордостью. — Разве ты умеешь? Ты ведь никогда не учился замечательным танцам нашего племени.
— Я придумал мой собственный танец и песню к нему, — застенчиво признался сын.
Она притянула его к себе, откинула со смуглого лба волосы.
— Молодец, — сказала она почти шепотом, чувствуя, что ему не хочется, чтобы кто-нибудь, кроме нее, знал его мальчишеский секрет. — Правильно, всегда все делай сам, не рассчитывай на других, пробуй все делать сам. Конечно, можешь взять эту шкуру степного волка. Бери ее насовсем, она теперь твоя.
В тот вечер отец тоже вложил в его руки подарок — мягкий, гибкий пояс, сплетенный из белых очищенных корней кедра, очень красиво окрашенный и искусно разрисованный.
— Его делала твоя прабабушка, — сказал вождь. — Надень его в твое первое путешествие в большой, по сравнению с нашим, мир и постарайся всю свою жизнь поступать так, чтобы, будь она жива, она не пожалела бы, что ты его носишь.
Итак маленький Та-ла-пус отправился в путь с отцом и с братом, прекрасно подготовленный к великому потлатчу и к встрече с другими индейцами, по меньшей мере, из десяти племен.
Пролив они пересекли на пароходе белого капитана. Для Та-ла-пуса, который в своей жизни не ступал на борт посудины больше, чем отцовский одномачтовый смэк для рыбной ловли или их легкое с задранным носом каноэ, это было захватывающее зрелище. Лавируя между островами огромного морского залива, пароход плыл вперед, постепенно приближаясь к Большой земле. Остров Ванкувер скрылся. Вскоре они вошли в гавань, где их встретила толпа сквомишей с приветливыми лицами. Они перевезли их в каноэ на берег; затем все любовались высокими искрящимися кострами, освещавшими подступающую вечернюю темноту, — праздничными кострами, приветствовавшими десятки людей, которых ждало щедрое гостеприимство верховного вождя сквомишей.
Когда Та-ла-пус сошел с каноэ на землю, ему показалось, что сквозь подошвы он ощущает некую странную дрожь, — ведь они впервые коснулись земли огромного Северо-Американского континента. И ступни его словно стали чувствительнее, мягче, совсем как мохнатые подушечки дикого зверя. И вдруг он зажегся новой идеей: почему бы ему самому не попробовать ступать мягко, бесшумно, как степной волк на своих подушечках? Добиться такой же поступи в коротком танце, который он сам придумал, а не шаркать мокасинами, как делают все взрослые мужчины. И он решил прорепетировать этот шаг, когда останется один в вигваме.
Как раз в этот миг к ним подошел верховный вождь сквомишей, приветствуя их протянутыми руками. Он похлопал Та-ла-пуса по плечу и сказал:
— Приветствую тебя, мой добрый тилликум (друг) Мауитч! Я рад, что ты привел с собой своего маленького сына. У меня тоже есть сын примерно такого же роста. Они станут вместе играть. А может быть, этот тенас-тайи (маленький вождь) станцует для меня сегодня ночью?
— Мой брат не знает танцев нашего племени, — начал было Ла-пул, но Та-ла-пус храбро его перебил:
— Благодарю тебя, о великий Тайи, я непременно станцую, если ты попросишь.
Отец Та-ла-пуса и брат с изумлением уставились на мальчика. Потом вождь Мауитч засмеялся и сказал:
— Если он говорит, что станцует, значит, станцует. Он никогда не обещает того, что не может выполнить. Только я не думал, что он знает наши танцы. О, он у меня маленький хулу л (мышка). Держится всегда скромно, никогда не хвастается.
Слова отца, его внимание и похвала окрылили Та-ла-пуса. Никогда еще ему не случалось чувствовать себя почти наравне со взрослыми, в мужском обществе, ведь дома он был младшим из мальчиков и ему приходилось проводить время только с матерью и маленькими сестрами, которые сейчас, казалось ему, остались где-то далеко-далеко.
Весь этот вечер старые вожди и отважные молодые индейцы торжественно пожимали руку его отцу, его брату Ла-пулу и ему самому, приглашая их принять участие в грандиозном празднике, заводя дружескую беседу о мире и братстве, по закону которых теперь жило большинство индейских племен, отвергавших войну и кровавую рознь прежних времен. Обильный ужин из отварного лосося закончился поздно, после него жгли фейерверки, осветившие песчаное побережье бесчисленными огнями, с которого схлынули воды тихоокеанского отлива, оставив на берегу подсыхающую гальку.
Молодые растянулись на прохладном песке, а старики закурили трубку мира и предались воспоминаниям прежних лет, когда им случалось охотиться на горного барана и черного медведя в этих самых горах, какие сейчас смотрели в океан.
Та-ла-пус внимательно прислушивался ко всем разговорам. У взрослых можно было столькому научиться! Постепенно он проникся к ним полным доверием. О своем танце он уже думал без страха и застенчивости — ведь все эти люди оказались такими добрыми и гостеприимными даже по отношению к нему, всего одиннадцатилетнему.
В полночь началось новое пиршество, на сей раз из морских моллюсков, сладких крабов и дымящегося черного чая. Причем верховный вождь сквомишей произнес опять приветственную речь, пригласив гостей начать свои пляски. Никогда Та-ла-пус не забудет великолепное зрелище, какое ему случилось наблюдать в течение нескольких часов. Молодые мужчины и женщины выделывали одну за другой такие красивые фигуры, так мягко скользили в танце, а их украшения из ракушек так весело побрякивали в такт каждому движению, каждому изгибу и повороту их тела. И бешеная музыка, которую исполняли индейские барабаны и трещотки из морских раковин, звучала то таинственно, то печально, возносясь к вершинам гор и замирая в венчавшей их лесной полосе из гигантских пихт.
Мигали красные огоньки лагерных костров, освещая мерцающим светом извивающиеся фигуры, которые кружились в танце среди трех сотен каноэ, вытянутых на песок, курящихся дымом вигвамов и бревенчатых хижин, поставленных за пределом накатывающего прибоя. А над всем этим с безоблачного
