падали под его стрелами, не знавшими промаха; быстроногий олень не мог уже вернуться на берег ручья к излюбленным местам вечернего водопоя — его дикое сердце и проворное тело замирали навсегда под прицелом вождя. Вяленые окорока и седла свисали рядами с перекрещенных шестов его хижины, роскошные звериные шкуры ковром устилали пол, подбивали ложе, укрывали тело. Он выделывал мягкие шкуры олених, изготовляя ноговицы, мокасины и рубахи, сшивал их оленьей жилой, припоминая, как делала это его мать. Он собирал сочную морошку, и кислый сок ягод вносил целебное разнообразие в его стол, сменяя мясо и рыбу. Месяц за месяцем, год за годом сидел он у своего одинокого очага, ожидая конца долгого затворничества. Одно лишь служило ему утешением: он сносил все невзгоды, борясь со злом, чтобы племя его осталось невредимым, чтобы народ был избавлен от бед. Медленно, в томительных трудах, пошел десятый год. День за днем тянулись долгие недели, тоской отдаваясь в сердце, — ведь природа так и не подала вождю знака о том, что его долгое испытание завершилось.
И вот однажды жарким летним днем высоко в горах с грохотом пролетела Птица Грома8. С заливов Тихого океана накатывалась грозовая туча, и Птица Грома, с огненными глазами, сверкающими как молнии, забила своими огромными крылами по утесам и каньонам.
Дальше по течению реки поднимает свой высокий шпиль большой гранитный утес. Его называют Громовым Камнем, и мудрецы бледнолицых говорят, будто он богат рудой — медью, серебром, золотом. И когда туча разразилась грозой и завыла по перевалам, вождь сквомишей укрылся у подножия этого утеса. А на вершине скалы уселась Птица Грома, молотя воздух гигантскими крыльями, и гулкие звуки с ужасающим рокотом разносились по горным склонам, словно треск исполинского кедра, падающего с горы.
Но когда взмахи черных крыл прекратились и эхо их громовых волн замерло далеко внизу в глубинах каньона, вождь сквомишей встал на ноги новым человеком. Тяжесть спала с его души, страх перед злом рассеялся. Вождь искупил свою вину — вину отца детей-близнецов. Он выполнил завет племени.
Он слышал, как последние взмахи крыльев Громовой Птицы становятся все медленнее, как рокот все слабеет среди утесов. И вождь понял, что птица умирает, душа покидает ее исполинское черное тело. И вот она взвилась в небо: вождь видел, как душа эта, прежде чем отправиться в вечное странствие в край Счастливой Охоты, застыла, выгнувшись аркой над его головой. Потому что душа Птицы Грома превратилась в разноцветную радугу чистейших оттенков, которая протянулась от вершины к вершине. Тут вождь высоко поднял голову, ибо знал: вот долгожданный знак, о котором говорил древний знахарь, — знак, что его долгое затворничество пришло к концу.
А все эти годы там, внизу, у приливных вод, маленькие бронзоволицые близнецы вопрошали, как это делают все дети: «Где наш отец? Отчего нет у нас отца, как у других детей?» И слышали один и тот же ответ: «Вашего отца нет больше. Ваш отец, великий вождь, умер».
Но какое-то необъяснимое сыновнее чувство подсказывало мальчикам, что их отец когда-нибудь вернется. Часто они делились своими мыслями с матерью, но та лишь плакала, отвечая, что даже заклинания великого знахаря не в силах вернуть их отца. Когда же им исполнилось десять лет, двое сыновей рука об руку пришли к своей матери. Каждый из них сжимал в руках небольшой охотничий нож, острогу на лосося и крошечный лук со стрелами.
— Мы идем искать своего отца, — сказали они.
— Ах, напрасные поиски! — вздохнула мать.
— Напрасные поиски, — отозвались эхом соплеменники.
Но великий знахарь сказал:
— Сердце ребенка сильно внутренним зрением, и, быть может, детский глаз видит отца, быть может, детское ухо слышит его зов. Пусть идут.
И вот маленькие дети вступили в лес. Их юные ноги летели, словно на крыльях, а юные сердца указывали прямо на север, точно компас белых людей. День за днем они поднимались вверх по течению, пока, огибая внезапно открывшуюся излучину, не наткнулись на хижину из коры, с тонкой струйкой дыма, поднимавшейся над крышей.
— Это дом нашего отца, — сказали они друг другу, потому что их детские сердца безошибочно ответили на зов родства. Рука об руку приблизились они к жилищу и, войдя внутрь, произнесли одно только слово: — Пойдем.
Великий вождь сквомишей протянул им навстречу руки; затем простер их в сторону гор и смеющейся реки.
— Добро пожаловать, сыновья мои! — сказал он. — И прощайте, мои горы, братья-утесы и каньоны!
И вместе с детьми, крепко прижавшимися к нему, он вновь обратился лицом в сторону приливных вод.
Легенда кончилась.
Долго сидел вождь в молчании. Он отвел взгляд от излучины реки, где когда-то прошли двое сыновей и где глаз отшельника через десять лет одиночества впервые зажегся радостью.
Вождь заговорил снова:
— Здесь, на том месте, где мы сидим, он построил себе жилье; здесь провел он десять лет один, совсем один.
Я молча кивнула. Легенда была слишком хороша, чтобы портить ее какими-нибудь словами. И пока не угас день, мы побрели сквозь заросли, мимо заброшенной хижины лесоруба, к тропе, что вела в город.
ПОТЕРЯННЫЙ УЛОВ
Улов в этом году был богатый. Сезон ловли розового лосося уже подходил к концу, и я терялась в догадках, почему мой давний друг, индеанка-клучман9, не присоединилась к рыбакам. Она была неутомимой труженицей, не уступала своему мужу в мастерстве рыбной ловли и весь год только и говорила о будущем улове. Но в этот сезон ее не было видно среди рыбаков. Ни в лодках, ни в разделочных рядах ничего не знали о ней, а когда я спросила у ее соплеменников, они только и могли мне ответить: «Она не быть здесь в этот год».
Но однажды в сентябре, в полдень, когда все вокруг пылало яркими осенними красками, я нашла ее. Спускаясь по тропе, ведущей от лебяжьего пруда в Стэнли-Парке, к гребню, окаймляющему пролив, я увидела, как ее легкое, с высоким носом каноэ направляется к берегу, где обычно причаливали лодки всех тилликумов из Миссии10. Каноэ появилось, словно из сказки; вода была необычайно спокойна, над ней, как вуаль, висела сизая мгла: на острове Лулу много дней тлели торфяные болота, и пряные запахи вместе с голубовато-серой дымкой творили неповторимый, сказочный мир из моря, берега и неба.
Я поспешила на берег, приветствуя клучман на языке чинук11, и, услышав мой голос, она подняла над головой весло в индейском приветствии.
Когда каноэ приблизилось, я протянула руки, чтобы помочь ей сойти на берег: клучман стареет, хотя все еще может грести против течения не хуже любого подростка.
— Нет, — сказала она, когда я предложила ей сойти на берег. — Я не ждать. Я пришла только забрать Маарду; она быть в городе; она прийти скоро, сейчас.
Но тут же, позабыв всю свою деловитость, она примостилась, словно школьница, на носу каноэ, опираясь локтями на весло, которое перебросила через край борта.
— Я скучала по тебе, клучман. Ты не навещаешь меня уже три луны; тебя не было ни среди рыбаков, ни на разделке рыбы, — заметила я.
— Нет, — сказала она. — Я сидеть дома в этот год. — Затем, наклонившись ко мне, она с торжественной значительностью в голосе добавила: — Я стала бабушка в первую неделю июня, и вот — я сидеть дома.
Так вот почему ее не было видно! Конечно же, я поздравила и расспросила обо всем, что было связано с этим важным событием. То был ее первый внук, а появление ребенка — большая радость!
— Ты, конечно, вырастишь его рыбаком? — спросила я.
— Нет, нет, это не мальчик, это девочка! — по особой интонации голоса я поняла, как она рада этому.
— Ты довольна, что это девочка? — спросила я удивленно.
— Очень довольна, — ответила она убежденно. — Это добрый знак. Наше племя не как твое: мы хотим,
