перед танком, вернулся на дорогу, с трудом пробиваясь сквозь сугробы. За ним следовал танк. Неожиданно раздался взрыв. С ветвей со стеклянным звуком попадали сосульки. Танк вынесло с дороги. От взрыва машину разворотило. Показались всполохи пламени. Те, кто находился на санях, немедленно отреагировали. Один из офицеров вспрыгнул на корпус танка, чтобы спасти танкистов, которые получили тяжелые ранения. К нему бежали остальные. А пехота встала по обеим сторонам дороги, готовясь отразить внезапное нападение. Танк окутал черный дым. Мы были бессильны помочь экипажу. Поливали танки из огнетушителей, но огонь внутри разгорался все сильнее. Мы поскорее оттащили сани: из бензобака танка вылилось огромное количество горящего топлива, разлившегося по снегу. С бессильной яростью офицеры и солдаты смотрели, как заживо сгорают три солдата. Запах жженого мяса смешался с запахом бензина и масла. Двое сидевших в мотоцикле за несколько секунд проехали по тому же месту. Видно, их шины лишь чудом не задели детонатор. Они тоже смотрели на танк, а по спине их струился холодный пот. Колонна бросила горящий танк, от которого начали взрываться снаряды. Сгорели тяжелые салазки и кое– какое оборудование. Тем, кто ехал на них, пришлось искать места в грузовиках. Колонна сделала крюк, чтобы не попасть под пулеметный обстрел. А два танкиста погибли, даже не получив возможности защититься. Три года они находились на фронтах и заслужили вечную память.
Мы оставили эту землю советским войскам, которые преследовали нас по пятам. Так закончился последний европейский крестовый поход.
Даже перед лицом опасности мы продолжали думать о невыносимом морозе. Вскоре произошло соединение нашего подразделения с основными силами дивизии. Это случилось в городе Бобруйске, имевшем важное стратегическое значение. Саперы заминировали участок между проволокой и траншеями. В Бобруйск добрались и другие пехотные полки, а также бронетанковый взвод «тигров». Присутствие «тигров» вселило во всех надежду. Они напоминали стальные крепости. Ни один советский танк не мог с ними тягаться.
В Бобруйске призвали и нескольких гражданских служащих вермахта. Совершенно неожиданно для себя они оказались в центре боя. Раньше для них Россия была похожа на обустроенный город, где можно укрыться от мороза и вдоволь поесть, если, конечно, поддерживать связь с провиантскими отрядами. А вечера проводить с очаровательными украинками, которых здесь множество. Они уже готовились в спешке отбыть в более спокойное место со своим начальством. Нам же выпала честь защищать любовные гнездышки бюрократов. Но мы умерили свою ярость, так как слишком устали и проголодались, и побыстрее забрались в теплые избы. Здесь нас поджидала пища, питье и была предоставлена возможность вымыться. Ламп или свечей в избах не было, но эти райские уголки прекрасно освещались светом печки, в которую мы кидали что попало.
Через несколько часов после нашего прибытия мы растопили несколько тонн снега и, раздевшись, принялись соскребать с себя грязь. Стирали штаны, белье, рубашки. Неизвестно, когда снова представится такая возможность. Ее нельзя упустить. Кому-то удалось обнаружить коробку с туалетным мылом. Мы бросили его в самые большие корыта.
По очереди, засекая время по секундомеру, плескались в пенной воде. Каждому по две минуты, и ни секундой больше! Вода выплескивалась из корыта на пол избы, где собралось тридцать чумазых солдат. В корыта подливали все новую воду. В темноте мы и не заметили, как посерела пена, доставлявшая нам столько восторга.
Закончив мыться, мы опрокинули воду из корыта в дыру, проделанную в избе. О том, чтобы выйти наружу, и речи быть не могло: градусник показывал минус пятнадцать, а все были раздеты. Вылив воду, мы разломали корыта и пустили их на топливо. Гальс принялся жевать кусок мыла. Смеясь, он объяснял, что соскребает грязь с внутренностей: они такие же грязные и в них столько же вшей.
– Пусть теперь заявится хоть полк русских. Я чувствую себя обновленным, – заявил он.
Неожиданно растворилась дверь. В избе тут же повеяло холодом. Мы заругались на вновь пришедших. Но руки солдат, стоявших у порога, ломились от деликатесов. Просто пища богов! Солдаты сложили поклажу на гору мокрых шинелей. Связка перченой колбасы, буханки ржаного хлеба, банки с норвежскими сардинами, вяленая ветчина. Восемь– десять бутылок – шнапс, коньяк, рейнское вино. Сигары…
Солдаты продолжали опустошать карманы шинелей. Наши изумленные крики сотрясли стены.
– Откуда это у вас? – спросил кто-то.
– Эти чертовы бюрократы припрятали. Нашему повару такое и не снилось. Готовы были сбежать с этим добром, когда мы пришли. Как они разозлились! Сказали, что доложат о том, что мы украли их собственность. Кого они пытаются провести? Я скажу им, куда засунуть их рапорт!
Все принялись уплетать деликатесы. Глаза Гальса вылезли из зрачков.
– Не ешьте мою долю, – сказал он, натягивая мокрую одежду. – Я должен сам это увидеть. Принесу еще. Они что же, думают, мы будем подставлять грудь под пули, а они тут жрать станут до отвала! Не выйдет!
Гальс завернулся в телогрейку и вышел на мороз. С ним пошел Зольма – молодой солдат, наполовину венгр, наполовину немец. Он попал в армию примерно при тех же обстоятельствах, что и я. В это время пастор Пфергам при помощи обер-ефрейтора Ленсена и Гота, второго номера, поделили пищу. Пришлось разрубать бекон кирками: штыки оказались слишком тупыми. Пфергам оставил свою религию на восточном берегу Днепра и теперь ругался, как язычник.
– Только подумайте! Сколько кишок мы выпустили этой штукой, а тут она не может справиться с паршивым беконом!
– Одолжи у взрывников динамит, только побыстрее!
Всем досталось поровну. Товарищеский дух вермахта не умер. При обычных обстоятельствах мы бы поостереглись доверять друг другу, а сейчас каждый чувствовал себя в ответе за всех. Бюрократия, царившая в спокойной обстановке Бобруйска, скорее не разгневала, а удивила нас. Мы считали справедливым похитить у них деликатесы. Мы еще стремились к порядку, о котором столько говорилось в учении национал-социализма, и не считали за людей тех, кто припрятал еду, пока солдаты умирали в боях.
Пфергам разглагольствовал на эту тему, не переставая жевать.
Солдаты живут настоящим: ведь за нами постоянно охотятся. И слишком долго рассуждать – пустая трата времени. Если есть что пить и есть, почему бы не воспользоваться этой возможностью, почему бы не любить, а не слагать серенады о волосах девушки или ее глазах. Время не терпит. Любая минута может оказаться последней.
Мы положили порции Гальса и Зольмы им в каски. Опустошая бутылки, затянули песни. Наши друзья, в которых проснулась жадность, так и не вернулись. Их поймали, когда они вырывали из рук чиновника бутылку коньяка, и дали шесть дней карцера. Позднее Гальс не мог без ругани вспоминать о своей выходке.
Спокойная ночь… Тихая ночь… Рождественская ночь!
По лабиринтам траншей севернее Бобруйска гуляет ветер. Роты занимают позиции, подготовленные войсками, ушедшими на запад к границе с Бессарабией еще два дня назад. Вскоре наверняка начнутся бои. Крах Южного фронта вынудил нас отступить и перегруппироваться. К нам неотступно приближались советские войска. В сектор прибывали все новые подкрепления. Мы предчувствовали, что схватка будет жестокой.
Вокруг была холмистая и лесистая местность. Танки и подвижная артиллерия застыли в кустарнике. Мы опустошили все склады с провиантом. Командир устроил трехдневную попойку в качестве компенсации за предстоящую резню.
Наступило Рождество 1943 года. Несмотря на жалкое положение, нас, будто детей, которых давно лишили радости, охватили ностальгические чувства. Под стальными касками зашевелились давние воспоминания. Одни заговорили о мире, другие о детстве, которое было еще в недалеком прошлом. Они пытались говорить твердым голосом, но голоса предательски дрожали. Весрейдау обошел окопы, поговорил с солдатами и сам не смог отрешиться от воспоминаний. У него, несомненно, были дети, с которыми он хотел бы провести время. Иногда он замолкал, глядя в темное небо. На его длинной шинели застыли сосульки, будто украшения рождественской елки.
В течение этих четырех дней единственной нашей проблемой был холод. Находившиеся на линии взводы постоянно сменяли друг друга, а ночи, бывшие особенно тяжелыми, делились надвое. Но с каждым
