пустых желудках. Мы открыли огонь.
Самолеты ничем не ответили. Они лишь кружили над нами. А мы встревоженно следили за их маневрами. Они точно обстреляют нас на второй раз.
Но на второй заход лишь рой белых бабочек показался в небе. Листовки!
Как только самолеты улетели, мы подобрали листовки. Ко мне с дюжиной бумажек подошел какой-то солдат.
– Русские совсем обалдели.
Мы принялись читать коммунистические призывы.
«Немецкие солдаты! Вас предали. Сдавайтесь, и мы пощадим вас. Войну вы все равно проиграли».
Для поднятия боевого духа на листовках были паршивые фотографии. Из подписей следовало, что это развалины немецких городов после бомбардировки (как называются эти города, не сообщалось). А еще были фотографии улыбающихся немецких военнопленных. Под каждой была текстовка:
«Товарищи! Наш плен и в помине не имеет ничего общего с той ложью, в которую нас заставили поверить. Нас приятно удивило обращение офицеров лагеря. Когда мы думаем, как вы, товарищи, прячетесь в окопах, лишь бы спасти капиталистический мир, мы можем дать вам лишь один совет: бросайте оружие».
И так далее в том же духе.
Один солдат пришел в ярость:
– Вот ублюдки! Я точно знаю, что пленных расстреливают.
Он разорвал на клочки листовку и бросил ее в воздух.
Мы возобновили путь. Но листовки продолжали ходить по рукам. В нашем сознании гулко отзывались слова: «война проиграна», «предательство», «города, пострадавшие от бомбежки».
Коммунистическая пропаганда, вот что это такое. Достаточно поговорить с тем солдатом, что рвал листовки. Но каждый, кому удалось побывать в отпуске, своими глазами видал бомбежки. А наше позорное отступление? А жалкое существование, которое нам приходилось влачить: ни топлива, ни машин, ни еды, почти ничего! Может, война и вправду проиграна. Да нет, это невозможно!
Вот мы идем по русскому полю. Но кому оно принадлежит – нам или им?
Может, оно станет свидетелем нашей медленной смерти? Да нет, что за мысли! Просто сейчас у нас временные трудности. Но они вскоре пройдут.
Завтра прибудет провиант. Все снова подчинится какой-то цели. Тряхнем головой, выкинем из нее пораженческие мысли! В небе вовсю сияет солнце. Надо идти дальше!
Мы затянули одну из маршевых песен, намеренно вопя ее во всю глотку:
На привале Гальс спустил меня с облаков на землю. Несмотря на то что от голода мы быстро забывались полудремой, выходить из глубокого сна – мало приятного.
– Эй, да проснись ты! Я слышу грохот орудий, – сказал он.
Я прислушался. Но ничего, кроме ночных звуков, не доносилось до моих ушей.
– Гальс, оставь меня в покое, ради всего святого. Не буди. Завтра нам опять в путь, а я до смерти устал.
– Говорю же: не я один слышу пушки. Взгляни вокруг: другие тоже прислушиваются.
Я снова вслушался в тишину. Но до меня донеслось лишь шелестение ветра.
– Может, ты и прав. Ну и что дальше? Такое нам не впервой. Продолжай спать. Тебе полегчает.
– Мне не спится на пустой желудок. Тошно. Надо раздобыть что-нибудь поесть.
– Так вот ради чего ты меня растолкал!
К нам подошел Шлессер, находившийся в карауле.
– Слышите, ребята? Орудия бьют.
– Да я ему никак это не могу вдолбить, – сказал Гальс.
Спать хотелось ужасно, но пропустить слова товарища мимо ушей я не мог.
– Русские задумали прорыв. Только этого нам не хватало! – возмутился Шлессер.
– Тогда нам всем конец, – заметил Гальс охрипшим голосом.
– Ну что ты, у нас хватит сил сопротивляться, – сказал подошедший солдат.
– Хватит сил! Вот еще что придумал! – Гальс не скрывал издевки. – И кто же будет драться, позволь узнать? Восемь сотен солдат, подыхающих с голодухи, да к тому же почти без оружия. Ты, верно, шутишь. Говорю тебе, нам конец. Нам сбежать и то сил не хватит.
Солдата, беседующего с Гальсом, звали Келлерман. Ему стукнуло ровно двадцать, но рассуждал он как опытный человек и без труда схватывал происходящее. А реальность была такова, что выхода действительно не было. На лице солдата была написана тревога.
Вдруг издалека раздался грохот. Стих… Снова послышался. Мы уставились друг на друга.
– Артиллерия, – сказал Шлессер.
Остальные молчали.
От усталости я словно раздвоился. Смешались воедино сон и действительность. Мне казалось, я сплю и во сне слышу грохот артиллерии. Товарищи мои продолжали обсуждать происходящее. Я слушал их, но не понимал, что они говорят. К нам подошел фельдфебель Шперловский. Он тоже пришел к каким-то выводам.
– Пока еще слишком далеко, – произнес он. – Но мы приближаемся к фронту. Через день-полтора окажемся на передовой.
– А на машине через час-полтора, – заметил Гальс.
Шперловский взглянул на него:
– Что, невтерпеж? Жалко, но мы теперь не моторизованные части.
– Да я не об этом, – прорычал Гальс. – Я имел в виду русских. Горючее у них есть, есть танки. Если им удастся совершить прорыв, через час они уже будут здесь.
Шперловский, не произнеся ни слова, ушел. Да и что толку спорить ему, офицеру «Великой Германии»?
– Пора укладываться спать, – сказал Келлерман. – Все равно лучше нам ничего не придумать.
– Здорово получается, – не сдержался я. – Мы как звери на бойне, ждем, пока придут мясники!
– И что же, так и подохнем на пустой желудок? – проревел Гальс.
Преодолев страх и голод, мы опять забылись сном и проспали до рассвета. А он наступил в тот час, который в гражданской упорядоченной жизни принято называть полуднем.
Мы поднимались не по свистку и не по звону колокола – ничего такого у нас с собой не было. Просто все вдруг начинали шевелиться, и те, кто еще спал, тоже просыпались. Любой звук или движение, как ни странно, легко выводили нас из глубокого забытья.
Обычно идущие к фронту войска предпочитают выйти заранее – ночью или пока совсем не рассветет. Но офицеры вермахта были упрямы как бараны. Они поднимали нас в строго установленный час и в строгом порядке вели на поле славы.
Под лучами солнца наша форма казалась совсем серой. Справа и слева шли друзья, ставшие за два года родными. И я шел в ногу с ними. Вспоминая о прошлом, я ясно вижу, казалось бы, ничего не значащие подробности: плохо заправленные штанины, ремни, повисшие от тяжести, каски, болтающиеся на одном ремешке. Даже у единой формы и то была своя индивидуальность: у одного она не была похожа на другого, хотя ее специально и создали с тем, чтобы превратить человека в солдата, полностью слившегося со своими товарищами. Нас так и видели все остальные: сплошная серая масса. Для нас же слово «товарищ», не относящееся ни к кому конкретно, было пустым звуком. За каждой формой скрывалась личность.
Ведь это не просто чья-то спина такого же серого цвета, как и остальные. Это спина Шлессера. А вон там справа – Зольмы. Чуть ближе – Ленсена. Вон его каска. Его каска, не похожая на остальные, хотя их было выпущено сотни тысяч. Вот там – Принц, Гальс, Линдберг, Келлерман, Фрёш… Фрёша я узнаю в любой толпе.
Только чувства у нас были общие: мы все испытывали страх, отчаяние и страстное желание выжить.
Их мы заприметили еще за пятьсот метров. У трех-четырех машин, остановившихся в ожидании нас. Да их здесь не меньше десяти тысяч! В украинских степях десять тысяч – ничто. И все-таки много. Они
