только к слову пошутить желал».
— Так вот-с эта Мавра Кузьмовна, — продолжал он, — и задумала учредить здесь свою эпархию. Скитов ей, пожалуй, не жалко, потому что в ту пору хоть и была она в уваженье, да все как-то на народе ее не видать было; там, что́ ни выдет, бывало, все-таки больше не к ней, а ко всем скитам сообща относят, ну, а теперь она действует сама собой, и у всех, значит, персонально на виду. Я даже думаю, ваше высокоблагородие, что со временем из нее отличный полицейский сыщик выдет. Этих примеров видали по нашему месту очень довольно, потому как и народишко этот дрянной, и дозволь ты ему только свои барыши наблюдать, так он, пожалуй, и Христа-то продать готов, не токма что своего брата, — самые то есть алтынники. Скажу к слову хошь про себя. Познакомился я этта с матерью Варсонофией — тоже преехидная баба и в скитах большим почтеньем пользовалась. Было как-то у меня до нее небольшое дело касательно совращения, только очень уж она ловка, на мякину никак не подденешь. Вот-с я и надумал: если нельзя ее по-християнски облупить, так, по крайности, хошь бы на будущее время от нее польза была. Окончивши спросы, подхожу это к ней.
— А что, — говорю, — мать, ведь мы с тобой, кажется, друг дружку понимать можем?
— Можем, — говорит.
— Тебе, мол, будет, чай, сподручнее, как ни от кого в твоей промышленности помешательства не будет?
— Это точно, что сподручнее.
— Ну, а мне, — говорю, — сподручнее, коли у меня по вашей части делов больше будет… Понимаешь?
— Понимаю, — говорит, — только уж не будет ли это оченно зазорно, да и другие-то чтоб не заприметили, что ты будто одну меня в покое оставляешь?
— На этот счет, — говорю, — будь без сумнения, потому что мы и у тебя примерные тревоги делать будем… ладно, что ли?
— Право, — говорит, — не знаю: как-то уж оченно оно зазорно будет…
А через два дня и дала, сударь, знать, что у них на селе у такого-то мужичка «странник» остановился…
Вот-с эта же самая Варсонофия уведомила меня месяца с два тому назад, что к Мавре Кузьмовне какой-то купчина московский участил ездить и что свиданья у них бывают на дому у ней, Варсонофии, в селе версты за три отсюда. Хорошо-с. Дал я им время снюхаться, войти, так сказать, во вкус, да, выбравши этак ночку потемнее, и отправился самолично в это самое село. Верьте совести, ваше высокоблагородие, что собственными ногами весь вояж сделал, даром что дело было зимнее. И чего я, сударь, шомши дорогой, не передумал! Первое дело, что никто ей этой Варсонофии, в душу не лазил: стало быть, дело возможное, что она и продаст; второе дело, что весь я, как есть, в одном нагольном тулупишке, и хоша взял с собою пистолет, однако употребить его невозможно, потому как убийство совершать законом запрещается, а я не токмо что на каторгу, а и на покаянье идти не желаю; третье дело, стало быть, думаю, они меня, примерно, как тухлое яйцо раздавить там могут вгорячах-то… Однако, перекрестившись, не назад, а вперед-с пошел. А там у Варсонофии мне и местечко такое было приуготовлено, около печки, так, чтобы только стать было можно, а дышать уж как бог помилует. Одних тараканов, ваше высокоблагородие, такое там множество увидел, что даже удивительно, как они живого меня не съели. Часов этак, по-нашему, около одиннадцати приходит это купец, а следом за ним и Мавра Кузьмовна и еще человек с ней, этот самый Михеич, которого вы видеть изволили.
— А не знаете ли вы, как купца звали? — спросил я.
— По фамилии не могу знать-с, а величали его тут Михаилом Трофимычем. (Скажу здесь мимоходом, что я доискивался некоего Михаила Трофимыча Тебенькова, который, давши, по сношению моему с NN полицией, недостаточное показание, неизвестно куда потом скрылся. Можно себе представить мое радостное изумление при словах Маслобойникова.)
— Продолжайте, продолжайте, — сказал я Маслобойникову.
— Только пришли они это, поздоровались.
— Ну вот, — говорит Мавра Кузьмовна, — и еще новобранца привела, и в грамоте
— В семинарии до реторики досягал, — вступился тут Михеич, — и если бы не воля родителей, которые уже в престарелых летах обретаются, то вероятия достойно, что был бы теперь человек…
— Да чем же ты и теперь не человек, братец? — сказал купец, — во всех статьях…
— Это точно, что человек, но не смею скрыть пред лицом столь почтенной особы, что имею единую слабость…
— Водку, что ли, пить любишь?
— Справедливо сказать изволили… Но ныне, будучи просвещен истинным светом и насыщен паче меда словесами моей благодетельницы Мавры Кузьмовны, желаю вступить под ваше высокое покровительство… Ибо не имею я пристанища, где приклонить главу мою, и бос и наг, влачу свое существование где ночь, где день, а более в питейных домах, где, в качестве свидетеля, снискиваю себе малую мзду.
— А как же насчет водки-то, молодец? — спросил купец, — ведь это малодушество, чай, бросить придется?
— Об этом предмете у нас с моей благодетельницей такой уговор был; чтоб быть мне в течение шести недель всем довольну, на ихнем коште, да и в водке б отказу мне не было, потому как, имея в предмете столь великий подвиг, я и в силах своих должен укреплен быть.
— Да ты уж и нынче, кажется, на ногах-то не больно тверд, молодец?
— По милости благодетельницы, точно что горло будто промочил маленько…
— Да заодно и сам уж промок, — прибавила весело Мавра Кузьмовна, — так вот, отцы вы наши, как я об нашем деле радею, каких вам слуг добываю, что из-за рюмки сивухи, а уж не из чего другого, рад жизнь потерять.
— Это точно, что готов по первому повелению… да вот, отцы вы наши, денег бы триста рублей надо…
— Уж и триста! вот мать Магдалина (Мавра Кузьмовна) по двугривенничку выдавать будет.
— Нет уж, честной господин, по двугривенничку обидно будет.
— Так ты говори дело, а то триста рублей!..
И условились они тут на полтораста рублей: половину вперед отдать, а половину по совершении.
— А вы еще ладите, чтоб быть здесь архиерею, — сказала Кузьмовна, — мать Варсонофия! своди-тко молодца-то в светелку, а мы здесь втроем по душе потолкуем.
Михеича действительно увели, и остались они втроем. Тут я всего, ваше высокоблагородие, наслушался, да и об архиерее-то, признаться, впервой узнал. Знал я, что они, с позволения сказать, развратники, ну, а этого и во сне не чаял. И кто ж архиерей-то! Андрюшка Прорвин, здешний, ваше высокоблагородие, мещанин, по питейной части служил, и сколько даже раз я его за мошенничества стегал, а у них вот пастырь-с! Даже смеху достойно, как они очки-то втирают!
— Позвольте, однако ж, — прервал я, — по какой же причине они выбрали себе такого бездельника? неужели у них получше людей нет?
— Как не быть-с! вот хоть бы здесь купец есть, Иван Мелентьев прозывается, — ну, этот точно что человек, однако, видно, ему не рука — по той причине, что этому архиерею, будь он хошь семи пядей во лбу, годик, много два поцарствовать, а потом, известно, в тюрьме же гнить придется. Да и для них-то самих, пожалуй, через два-то года корысть в нем не велика, потому как он свою пакость уже исполнит, попов им наставит, так они и сами его хошь с руками выдадут. Никто хороший-то на такой карьер и не соблазняется. Только вот-с купец-от, объявивши Мавре Кузьмовне, что такого-то они архиерея для себя добыли, все, знаете, настаивает, чтоб жить ему в здешнем месте.
— Здесь, — говорит, — нашего християнства вся колыбель состоит, так и пастырю быть тут пригоже.
