гастрическим.
Ноября 19-е. Опять приезжал с фабрики управляющий и от философических упражнений обратил к действительности*. Решили выбрать до десяти наилучших девок. Настасья Петровна, которая заметно на меня, в продолжение последних двух недель, сердилась, после этого повеселела и за ужином даже заявила надежду, что у нее будет новая шляпа. Володин француз поздравил меня с выгодною сделкой (une bonne spéculation), на что я ему ответил, что это совсем не сделка, а скорее доброе дело, ибо девки, проводя время в праздности, ничего, кроме пороков и развития страстей, в будущем для себя не приобретают. Но француз, не будучи достаточно знаком с особенностями национального духа (каждая нация имеет свой национальный дух — это верно!), пожал лишь плечами. Конечно, я его и не разуверял. Володя тоже расшалился и почти каждую минуту повторял: на фаблику! на фаблику! Одним словом, в семействе нашем поселилось то душевное спокойствие, которое совершенно вознаградило меня за несколько дней, проведенных в тревоге и без сна.
Ноября 20. Снежков сказал правду.*
Ноября 21. Впечатление, которое произвела сия ужасная весть, вряд ли кто в силах будет описать. В темных людях скакание, играние в гармонику и страмословие; в людях происхождения патрициянского — уныние и воздыхания! После обеда приезжал Иван Федорыч Сиводеров, и оба долгое время пребывали неутешны. Настасья Петровна наотрез объявила, что знать ничего не хочет, но идея сия, сколько верна теорически, столь же неприменима практически. Ибо сего еще от провидения нам не дано. Кажется, что мысль о замене Андрюшки новым форейтором придется отложить на неопределенное время.
Ноября 22. Был на гумне… совсем не так молотят! Однако решился переносить с кротостью.
Ноября 30. Читал книгу, называемую «Русский вестник», от которой, как уверяет Иван Федорыч, все произошло. Не знаю. Напротив того, мне показалось, что издатели люди благонамеренные, мыслят о сем благонравно и совершенно так, как бы я и сам мыслил. Большое участие в составлении книги принимает Василий Александрыч Кокорев*, нашего уезда откупщик. Подписка принимается в Москве, в Армянском переулке.
Декабря 5-е. Все прежние предположения приходится оставить. Стыдно сказать, что даже форейтора приличного в наш просвещенный век русскому дворянину иметь нельзя! Едва лишь собрали сегодня дворовых подростков, чтобы сделать из них выбор, как я уже сразу увидел, что дело сие надо бросить. На что уж храбра и самонадеянна Настасья Петровна, но и она, взглянув на сие сборище, воскликнула: «Друг мой! если ты хочешь, чтоб я была покойна, не вверяй мою жизнь этим разбойникам!» Итак, еще с одной любимою мечтой пришлось расстаться!
Декабря 6. Сего числа Настасья Петровна, после непродолжительных страданий, благополучно разрешилась от бремени дочерью Аннетою. По сему случаю невольно призадумался. Умножение семейное, прежде сего служившее источником радости, ныне великое представляет в будущем преткновение. Наипаче же дочь, ибо женщины ни в какой стране мира ни по военной, ни по гражданской части хода не имеют. Сказывают об амазонках, но должно думать, что рассказы подобного рода суть не что иное, как баснословие. Посему отыскали кой-какую рубашоночку худенькую, в которую и одели ее, мою бедную, как дитя, которого родители не знают, ка́к и о себе-то промыслить. Господи! спаси рабу твою, Аннету! Страдания не помешали, однако, Настасье Петровне предъявлять мне горькие упреки насчет моей медлительности. По словам ее, не будь я столь непростительно медлен, то и форейтор был бы найден, и девки давно работали бы на фабрике. Горько мне было. В другое время приказал бы я высечь за это негодяя Андрюшку, как первую причину семейного несогласия нашего, но ныне от такого намерения воздержался.
Декабря 12. Крестили Аннету. Бедный ребенок, как бы в предведение будущего, плакал все время столь неутешно, что едва могли грудью унять.
Декабря 25. Ездили в храм божий в возке всем семейством, но не шестериком, как прежде, а четвернею. Вообще решились сокращать все расходы и приучаться к тому образу жизни, который, как кажется, всем нам отныне в удел будет дан. После обедни думали провести праздник в одиночестве, однако ж люди пришли поздравлять по обыкновению. Настасья Петровна заметила при этом в лицах иронию, я же хотя и не мог не сказать им «ну что, братцы, скоро, что ли, господами будете?», однако ж для праздника все сие им простил. За обедом, по заведенному обычаю, подавали буженину, натертую чесноком. Так как в сей день каждый истинно русский помещик непременно ест буженину, то я полагаю, что в обычае сем есть нечто масонское, или, лучше сказать, это есть условный знак, по которому помещики друг друга без ошибки узнавать могут. На сей раз буженина была отменная, и я по этой причине имел после обеда гастрическое сновидение.
Января 1-е. Дом наш, в отношении тишины, уподобился горе Афонской*. Никаких мыслей, кроме тех препротивных, в голову не приходит, но и сих не можем друг другу свободно сообщать, ибо беспрестанно люди по комнатам шныряют, а выгнать их недостает духа. Оттого вынуждаемся более молчать, а между тем, вследствие сего принуждения, Настасья Петровна большое пристрастие к Володину французу приобретает, что́ не мало также меня беспокоит. Вот каково это дело, что не только отечество в пустыню превратить обещает, но и в недрах семейств уже раздор поселяет!
Января 2-е. Был Станислав Мечиславич Мощиньский. Рассуждали с ним об деле; он радовался и говорил, что пора. «Что́ пора-то?» — спросил я его. Весь день я был смущен, потому что во время наших споров Настасья Петровна постоянно с французом шепталась. Отходя ко сну, внушал ей, что француз этот, быть может, в отечестве своем служительскую должность отправлял, но она лишь смеялась и в досаду мне повторяла, что зубы у него отменно белые.
Января 3-е. Француз, доселе обходившийся без лакея, вдруг потребовал для себя особенного служителя. «Время ли теперь, сударыня, такие реформы делать?» — заметил я по этому поводу Настасье Петровне, однако ж она отвечала, что знать ничего не хочет. Вынужден был уступить, но зато, отходя ко сну, не мало-таки стыдил ее.
Января 4-е. Видел во сне, якобы ничего этого не будет.
В бывалое время, когда о ком-нибудь выражались: «вот хороший человек!» — то разумели под этим всякого, кто, по пословице, «сальных свеч не ест и стеклом не утирается». Нынче не то. Нынче сальных свеч даже отличные люди не употребляют.
Между хорошими людьми доброго старого времени много было плутов, забулдыг и мерзавцев par sang[245]. Почему они назывались хорошими людьми, а не канальями — это тайна русской почвы и русской природы. Прежде хороший человек выпорет, бывало, вплотную какого- нибудь Фильку и вслед за тем скажет другому такому же хорошему человеку: «А пойдем-ка, брат, выпьем по маленькой!» И ничего. Или, например, передернет нечаянно в карты (за что тут же получит надлежащее возмездие в рождество*), и вслед за этим воскликнет: «Не распить ли нам бутылочку холодненького?» Одним словом, други-приятели были, теплые были… buvons, chantons et aimons[246], вот какие были люди!
Ну и в области наук тоже больших сведений не имели. По части, например, истории запас их познаний не выходил из круга рассказов о том, как в тринадцатом году русский солдат разговаривал с немцем по-русски и сумел-таки заставить попять себя, или анекдотов о том, как русский бился об заклад с немцем, кто из них дальше плюнет или сотворит такое невежество, от которого у прохожего свидетеля
