— Наше вам почтение! — подхватил близ стоявший белокурый студент.
— Ха-ха-ха! — раздалось в толпе.
Мичулин был ни жив ни мертв. Что скажут об нем знакомые? а знакомые непременно все тут, стоят себе рядом и смотрят ему прямо в лицо… Что скажет Наденька? а Наденька непременно здесь, и уж наверное думает, что он, позабывшись, сходил за платком, вместо своего, в чужой карман… О! это очень горестно!.. И он снова вынимал из кармана заветные двугривенные, снова перевертывал их в глазах городового, стараясь, чтоб на них ударил как-нибудь солнечный луч и сообщил им ослепительный, неотразимый блеск.
Наконец его втолкнули в какую-то темную, преисполненную тараканами каморку; но и тут заклятые гонители не оставили его.
— Отпустите меня! — жалобным голосом вопиял Иван Самойлыч одному из приставников своих, называвшемуся Мазулей, — голубчик! почтеннейший! отпустите меня! Уж я после отблагодарю вам, почтеннейший! Вечно, всю жизнь буду вам благодарен, голубчик!.. Посудите сами: ведь я не какой- нибудь…
— Ах, друг ты, право, дру-уг! — отвечал Мазуля тоном, впрочем, довольно мягким, — ну, чего ты просишь, душа ты беспардонная! порядков ты не знаешь, дру-уг! Ты сади-ись! ты на народ посмотри! ведь тебя потреплют, потреплют — да и марш! Вот что! дру-уг! то-то, друг ты! душа беспардонная! а ведь мне…
И сердобольный наставник обратился к окошку.
— Борода́укин! а Борода́укин! — кричал он стоявшему снаружи товарищу, — куда, брат, рожок-то спрятал? смерть хо чется — нос совсем свело! То-то, дру-уг, порядков-то ты не знаешь! ахти-хти!
Дверь отворилась, и просунутая дружелюбною рукою Бородавкина тавлинка открыла дары свои охотнику до сильных ощущений Мазуле.
— Да чем же все это кончится? — спрашивал сквозь слезы Иван Самойлыч.
— Известно чем! — отвечал Мазуля флегматически, — известно чем! на́больший раза два стукнет, да и отпустит — вот чем!
Наступило молчание.
— А может, и три стукнет! как ему вздумается! — сказал наставник, подумав немного.
Новое молчание.
Иван Самойлыч был в самом мучительном положении.
Что́ ж он, в самом деле, такое, что его судьба так неумолимо преследует? Уж не принц ли он какой-нибудь, свергнутый с престола посредством крамолы властолюбивого царедворца и скитающийся теперь инкогнито? Но в таком случае он был готов сейчас же, и за себя, и за своих наследников, отказаться от всяких претензий на все возможные блага, только оставили бы его в покое в эту минуту.
А между тем вошел и Бородавкин. О, как жесток он был с Иваном Самойлычем! как презрительно и обидно обращался он с ним! И первым оскорблением было то, что он, без всяких церемоний, стал скидать перед ним свое платье и в сотый раз не узнал своей шинели, хотя в сотый раз уж держал ее у себя в руках; в сотый раз оглядывал и перевертывал ее на все стороны — и все-таки никак не мог узнать, и снова искал, и снова не находил.
— Да где же она? — спрашивал он сам себя, прибавив к этому несколько резкое выражение, — да куда ж она подевалась, распроклятая?
— Да она у вас в руках! — осмелился заметить Иван Самойлыч, но осмелился чрезвычайно робко и мягко, как будто бы делал страшное преступление.
— В руках? — ворчал Бородавкин себе под нос, как будто и не слыхал, что замечание исходило со стороны Ивана Самойлыча, — а кто ее знает! может, и в руках! Вот как не нужно ее, распроклятую, — так и лезет, так и лезет! глаза колет! а как нужда — тут ее и нет! Право, так! Хитер, лукав нынче сделался народ! Ну, полезай! да полезай же, тебе говорят!
— Да когда же все это кончится? — спросил Мичулин.
Бородавкин пристально взглянул на него и отвернулся.
— Чем же я виноват? посудите сами! Ведь я ничего, право, ничего…
Бородавкин не отвечал.
— Да чем же все это кончится? — снова вопиял Иван Самойлыч.
— Ты садись! — проговорил Бородавкин лаконически.
— Посудите сами, почтеннейший! ведь я просто так… за что ж?
— Ты, брат, совсем как малый ребенок! — возразил Бородавкин, — ничего ты не понимаешь, никакого порядка! Ну, чего ты хнычешь? ты садись!
— Да посудите же сами, голубчик… ведь я человек образованный…
— Образованный! ну, какой же ты образованный, коли порядков не знаешь, на́большему согрубил? А образованный! да ты садись, а я с тобой и говорить-то не буду, и слушать-то тебя не хочу!
И Бородавкин погрузился в размышления.
— Ведь мне, брат, — вот что! — сказал он подобно Мазуле, подумав несколько времени.
Наконец Ивана Самойлыча повели; проводники снова шли по сторонам. Вели его что-то долго, очень долго; и на дороге встречались разные лица, которые оборачивались и насмешливо поглядывали на бледного и чуть живого от стыда героя этой повести.
— Должно быть — мошенник! — говорил франт в коричневом пальто и с столь же коричневым носом.
— А может быть, и государственный приступник! — отвечал господин с подозрительною физиономией, беспрестанно оглядывавшийся назад. — Мошенник! я вам говорю — мошенник! — возразило с жаром коричневое пальто, — просто платки воровал! Посмотрите, что за рожа! За ничто, из одного удовольствия готов зарезать человека…
Но подозрительный господин не угомонился и все-таки стоял на своем, что это должен быть важный государственный преступник.
Много мудрых речей слыхал Иван Самойлыч во время земного странствия своего; много полезных житейских советов прошло через слуховой его орган; но, поистине, ничего подобного не могло даже и представить себе не совсем бойкое его воображение — тому, что изрекли уста набольшего. Речь его была проста и безыскусственна, как сама истина, а между тем не лишена и некоторой соли, и с этой стороны походила на вымысел, так что представляла собою один величественный синтез, соединение истины и басни, простоты и украшенного блестками поэзии вымысла.
— Ах, молодой человек! молодой человек! — говорил на́больший, — ты подумай, что ты сделал! ты вникни в свой поступок, да не по поверхности скользи, а сойди в самую глубину своей совести! Ах, молодой человек! молодой человек!
И действительно, Иван Самойлыч вникнул, и как-то вдруг ему представилось, что он и в самом деле сделал ужасно гнусное преступление.
— Да уж что ж делать! — отвечал он, внезапно подавленный могучею силою угрызений совести, — уж это грех такой случился! уж вы меня простите великодушно! право, простите!
Но набольший быстрыми шагами заходил по комнате, вероятно придумывая, как бы этак вновь еще более убедить
своего подсудимого и окончательно вызвать в нем пробуждение закосневшей совести.
— Ах, молодой человек! молодой человек! — сказал он спустя несколько минут.
И снова зашагал по комнате.
— Вы извольте сами милостиво рассудить, — начал между тем Иван Самойлыч, — ведь я человек благовоспитанный и одет, кажется, как следует благовоспитанному человеку, а не то чтоб какой-нибудь мужик!
— Ах, молодой человек! молодой человек! — возразил набольший таинственным голосом и покачивая головой, как будто в одно и то же время и удивлялся неопытности Мичулина, и хотел ему сообщить что-то чрезвычайно секретное, — то-то вот неопытность! да вы не знаете, какие дела на свете делаются! да иной с бобром, сударь, ходит! по-французски, по-немецки и черт его знает еще по-каковски — а плут! мошенник, сударь! естественнейший мошенник! Ах, молодой человек, молодой человек!
