Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе

Действительно, нынче в Петербурге все как-то об меньшей братии рассуждают.

Примогенов. Гм… те-э-к-с.

Сергеев. Что ж, это наш долг… это, можно сказать, наша первая обязанность…

Постукин выдается вперед. Вам угодно высказать ваше мнение, капитан?

Постукин (шевелит губами и наконец издает какой-то звук).

Сергеев. Я полагаю, господа, что и с христианской точки зрения меньшая братия заслуживает…

Примогенов. Те-э-к-с.

Сергеев. Как члены просвещенного сословия, мы с своей стороны обязаны… это наш первый долг, господа! Я был во многих аристократических салонах в Петербурге, и везде, решительно везде только и разговору что об меньшей братии! Даже дамы — и те… vraiment![136]

Антонова. А я бы им, Иван Павлыч, язык-то к пятке пришила, так они бы узнали, что значит рот-то непокрытый держать!

Сергеев (снисходительно). Вы, Степанпда Петровна, все по-прежнему?

Антонова. Что, батюшка, по-прежнему? Ты-то с чего свихнулся у нас, отец? Бумагу, что ли, из Питера вывез?

Примогенов. Да, благодетель, если уж у вас бумажка есть, так вы бы уж потрудились…

Мощиньский. А по мне, так хоть завтра: я свои меры принял! (В сторону.) Завтра же, чем свет, всех к Прохладину!

Сергеев. Действительно, господа, у меня есть бумаги. Эй, Семен!

Входит лакей. Там, в кармане дорожного пальто, есть бумага: подай ее сюда!

Лакей уходит.

Антонова. Любопытно это; очень это любопытно.

Сергеев. Впрочем, господа, я должен вам наперед сказать, что с своей стороны я уж достаточно убежден, что без «этого» нельзя обойтись. В Петербурге все лучшие умы так думают. (Решительно.) Для меня ясно, как день, что без вольного труда мы скоро должны будем сойти на степень второстепенной державы, следовательно, какое бы вы ни предприняли решение, я все-таки буду действовать согласно с моими убеждениями!

Лакей входит с бумагой, которую Постукин вырывает из рук его. Все, кроме женщин и Сергеева, бросаются к нему. Несколько времени по комнате раздается гул.

Антонова. Любопытно это! очень любопытно! Точно шмели! точно шмели! (Судорожно смеется.)

Примогенов (громко). «Первое»…

Антонова (захлебываясь). Ну, первое, и четвертое, и десятое! (Дразнится.) И десятое, и десятое! и десятое! И ничему этому я не верю!

Сергеев. Позвольте, однако ж, Степанида Петровна, господам дворянам заняться.

Антонова. Ну, и пускай занимаются! Пусть занимаются — я не мешаю! Я только то знаю, что завтра же (смотрит на Петрова) к господину губернатору «бумажка» полетит, что в нашем уезде вольные мысли распространяются!

Чтение прекращается; Постукин стоит мрачно и крутит усы; прочие лица озабочены.

Лизунова. Мне бы… бумажку бы мне почитать!

Петров подает ей.

Антонова. Позвольте-ка! позвольте-ка! (Заглядывает в бумагу через плечо Лизуновой.) Какая же это бумага? Первое дело (читает): «господину начальнику» — ан тут вон пустое место оставлено! Какому начальнику? какой губернии? Ан, может быть, до нашей-то и не дойдет никогда!

Сергеев (смеется). Ну, а второе что-с?

Антонова. А второе, что всякая бумага, коли она бумага, должна быть на гербовой. Я, батюшка мой, сама и невесть что денег за гербовую переплатила… я знаю! Нет, воля ваша, а это обман! Это такой обман, что даже самый (ищет слова)… самый фальшивый обман!

Сергеев. Так не верите?

Антонова. Не верю, не верю и не верю! Покажите мне на гербовой, тогда поверю!

Кирхман. Однако, сударыня, это дело очень серьезное! вы бы не мешали нам!

Антонова (стала на своем). Покажите на гербовой — тогда поверю!..

Кирхман. Убедительно просим вас дать нам заняться! дело слишком серьезно…

Антонова. Ничего я тут серьезного не вижу.

Кирхман. В таком случае, мы, с позволения Ивана Павлыча, перейдем в другую комнату, чтоб вы не мешали.

Антонова. Ну молчу… ах, батюшки, какой грозный! Молчу, сударь, молчу!

Водворяется молчание.

Сергеев. Как же вы думаете, господа?

Примогенов. Уж вы бы нам прежде свое мненьице высказали, Иван Павлыч!

Сергеев. Н-да… то есть вы желали бы узнать мои убеждения, с тем чтоб принять их на будущее время в руководство? Очень рад-с, очень рад-с. Я не имею надобности скрывать мои убеждения, господа! Мои убеждения смелы, открыты, непоколебимы! Я не скрывал их перед высшим начальством, охотно поделюсь и с вами. Итак, я убежден, милостивые государи, что наш первый долг, наша, можно сказать, первейшая обязанность — как можно скорее доказать, что мы люди и ничто человеческое не чуждо нас. Кроме того, что это доставит нам случай насладиться сознанием свято исполненного долга, это покажет нас, в глазах целой России, как людей, сочувствующих современному направлению умов. Откровенно говоря, с нашей стороны было бы очень любезно… вызваться самим… предложить свои услуги… одним словом, что-нибудь в этом роде… Я надеюсь, господа, что вы меня поняли?

Кирхман. Понять можно-с. Это тем более необходимо, Иван Павлыч, что если мы теперь не вызовемся, то завтра или там на будущей неделе все-таки придется вызваться.

Сергеев. Это иначе не может и быть. Во время пребывания моего в Петербурге я имел случай убедиться, что в настоящем деле вопрос поставлен слишком ясно, чтоб можно было допустить какие-нибудь сомнения. Рассуждения, противоречия, представления и т. п. тогда только хороши и уместны, когда в них ощущается потребность самими теми… (ищет выражения) одним словом, теми, которые имеют на это конфиденциальное, так сказать, полномочие; в настоящем же случае потребности этой не ощущается. Я как сейчас помню мой разговор об этом с графом Петром Петровичем: «Согласитесь, mon cher, — сказал он мне, — что человек, который стоит на высоте, имеет гораздо более возможности рассмотреть все эти виды, перспективы и тому подобное, нежели человек, стоящий в яме». Я совершенно согласен с графом Петром Петровичем. (Закидывает назад голову.) А потому убеждения мои в этом деле так определенны и так тверды, что я не только себе, но и другим не позволю отступить от них ни на шаг!

Примогенов. Стало быть, уж и рассуждать нельзя, Иван Павлыч?

Сергеев (сухо). Нельзя-с.