Дигби был поглощен работой, и она всмотрелась в его лицо. Сжатые зубы, сосредоточенно наморщенный лоб. Неужели она считала это лицо суровым? Нет, это не суровость, а характер.
Словно почувствовав на себе ее изучающий взгляд, он посмотрел на нее и улыбнулся.
Жизнь несправедлива, решила Кили. Почему мужчина, который ей так нравится, оказывается неподходящим?
И почему она влюблена в него по уши?
Глава двенадцатая
— Что сделать? — с замешательством переспросила Кили.
— Тряхни. Вот так, кистью. — Дигби обхватил ладонью ее кисть руки и показал, как надо. — Разбрызгивай краску по поверхности.
Она повернула голову, и волна волос задела его щеку.
— Я думала, в живописи главное — не слишком брызгать, разве не так?
— Ну вот, ты опять за свое. Аккуратно раскрашивать по готовому — не искусство! Избегай отчетливости, нам нужна утонченность.
— Утонченность, — повторила Кили, проникаясь бунтарским озорством.
Она высвободила руку, окунула в пузырек и вынула набухшую краской кисть и решительно тряхнула. Капли светло-вишневой краски забрызгали поверхность сплющенного стола и газеты, подложенные под него. Голень Кили и бедро Дигби.
Дигби дернулся от возмущения и с натянутой улыбкой сказал:
— Святой Георгий, ты же все испортила! Кили пожала плечами и ласково пропела:
— Я тряхнула. Она разбрызгалась.
Дигби сжал зубы так, что перекусил бы гвоздь. Скривившись, он пальцем промокнул пятно на щеке Кили и наудачу мазнул по крышке стола.
— Ты смазал! — воскликнула Кили. Дигби вскинул брови.
— Неужели я слышу в твоем голосе участие? Только не говори, что тебя заботит наш проект.
— Я… но это же глупо — устраивать мазню.
— В этом решение. Мы все цвета смешаем, а потом большую часть краски сотрем.
— О-о. В таком случае… — Она соскребла со щеки кляксу и вытерла палец о стол.
Дигби заворожено смотрел на длинный след на ее голени и как будто примерял его к столу. Потом поглядел на нее, на свое бедро и опять на нее, как бы приглашая. Она приняла приглашение — провела пальцем вверх по бедру и быстро отняла руку. Ощущать ее прикосновение было блаженством.
Но оно же было и пыткой. В наказание он устремил взгляд на яркое темно-розовое пятно на ее рубашке повыше груди и сказал:
— Как мне жаль твою майку!
— Как мне жаль твои шорты.
Патовая ситуация затягивалась. Дигби пожал плечами.
— Давай другой пузырек, а эта краска пускай сохнет.
— Откуда ты так много знаешь об искусстве? — спросила она, пытаясь отвинтить крышку.
— Летом мама записывала меня в художественную студию. Я думаю, она боялась, что у меня, как у отца, будет перевешивать левое полушарие мозга.
— А как твой отец распорядился своим левым полушарием?
— Он конструировал выхлопные системы автомобиля.
— Мой отец хотел быть актером, — сказала Кили, все еще сражаясь с крышкой. — В детстве я воображала, что он станет кинозвездой и пригласит меня в Голливуд в свой особняк.
— Дай сюда. — Дигби взял пузырек и с первой попытки открыл крышку. Он снял ее и вернул краску Кили.
— Твои родители все еще женаты? — почти шепотом спросила Кили, окуная кисть в краску.
— В апреле исполнилось тридцать пять лет.
— Здорово!
— В беде и радости, в богатстве и бедности, в болезни и добром здравии, — сказал он. — Всегда вместе.
— Как тебе повезло!
— Да. У меня прекрасные родители. Пожалуй, поэтому я до сих пор не женат. Я все время ждал женщину, с которой можно прожить долгие годы, чуткую и терпеливую, которая не убегала бы при первых же трудностях. — Он помедлил. — Такие отношения начинаются с готовности принять.
— Принять? — спросила она, не поднимая глаз.
— Совершенства не бывает, как не бывает двух одинаковых людей. Секрет долгого партнерства в том, что принимаешь человека таким, каков он есть, и стараешься скомбинировать свою силу и слабость так, чтобы дополнять его.
Дигби говорил про них, Кили это понимала. Принять его легковесность? Невозможно.
— Добавим этой или перейдем к снежно-белой? — спросила она, переводя разговор на более удобную тему.
— Побольше металла. На стульях тоже. Это придаст бронзе оттенок яри-медянки.
— Вот чего мне всю жизнь не хватало — оттенка яри-медянки, — пробурчала Кили.
— Ты не могла бы проявлять чуть больше энтузиазма к нашему проекту? — раздраженно спросил Дигби.
Она окунула кисть и несколько раз тряхнула.
— Вот! Доволен?
— Почти. Теперь белую. Только чуть-чуть.
— Снежно-белую, — уточнила Кили. — Для яри-медянки не годится старая добрая белая краска. Особенно для подлинника Дигби Барнеса.
— Подлинника Барнеса — Оуэне, — поправил он.
— О нет. Это… произведение — исключительно твое дитя.
— Мама затрепещет от восторга. Она давно мечтает стать бабушкой.
— Я бы не советовала посылать ей фотографию младенца. Угнетающее зрелище.
Дигби торжественно поднял вверх кисть ее руки.
— Закрой глаза и растопырь пальцы. Так. Теперь расслабься. — Он направил ее руку к скульптуре и медленно опустил; пальцы коснулись холодной влажной поверхности.
— Ах! — Кили открыла глаза.
Она бы отдернула руку, но Дигби крепко ее держал.
— Работа грязная, душечка, кому-то надо ее делать, а ребенку требуется не только отец, но и мать.
Он шутил — но почему же сердце запело, как скрипка под смычком?
— Что я должна делать?
Он слегка прижал ее пальцы к поверхности и стал совершать ими круговые движения.
— Чувствуешь?
— Что?
— Порыв к созиданию. Вдохновение. Волю творить.
Кили закрыла глаза, вздохнула и прислонилась плечом к его груди.
— О, Дигби!
Он замер; его рука тяжело придавила к холодному металлу ее руку. Она почувствовала плечом, как он напрягся.
Она боялась, что он ее поцелует.
Она боялась, что он ее не поцелует.
Прошла вечность, пока она услышала — ощутила — тяжелый вздох.
