тронул всех присутствовавших.
Когда на дворцовых часах пробило четыре, Габриэль Сансон подошел к господам Гере и де Марсильи и объявил, что уже время им отправиться на место.
Хотя он произнес эти слова вполголоса, но Дамьен слышал их и прошептал лихорадочно:
— Да, скоро наступит ночь.
И после небольшой паузы он прибавил:
— Увы! Завтра они еще увидят дневной свет!
Его положили в телегу, подле него сел священник из Сен-Поля, а сзади повозки, среди солдат, пошел господин де Марсильи.
Преступника сопровождал многочисленный конвой. Полицейские солдаты и сильные отряды жандармов окружали телегу, на поворотах улиц были расставлены караулы из гвардейцев.
Дамьена хотели заставить стать на колени у паперти Собора Парижской Богоматери, чтобы он публично сознался в преступлении, но его полураздробленные ноги причиняли ему столь жестокие страдания, что когда он наклонился для исполнения приказания, то упал лицом на землю с пронзительным, ужасным криком, который, несмотря на шум и волнение народа, можно было явственно слышать с противоположной паперти храма. Поэтому преступника подняли и он, поддерживаемый двумя полицейскими солдатами, стоя стал повторять слова, которые ему подсказывал актуарий. Когда его снова посадили в тележку, то Дамьен заплакал, и это были первые слезы, которые заметили на его лице со времени ареста. Через четверть часа тележка остановилась у эшафота. Еще никогда на Гревской площади не толпилось столько народа; даже на улицах Де-Ла-Ваннери, Дю-Мутон и Де-Ла-Тиксерандри теснились толпы народа. Все окна, выходившие на площадь, были заняты любопытными. Судя по костюмам, некоторые из любопытных, должны были принадлежать к высшим классам общества. Там и сям виднелись даже изящные туалеты дам; не хочется даже верить, чтобы в XVIII веке, гордящемся своей философией и гуманностью, женщины из высшего круга могли интересоваться зрелищем, которое приводило в содрогание самих палачей.
Как я уже сказал, Дамьен сидел в течение нескольких минут на ступенях эшафота: в это время к нему возвратилась прежняя твердость, и он спокойно стал глядеть на окружавшую его толпу. Он выразил желание поговорить с комиссарами и потому его перенесли в ратушу; здесь он обратился к господину Паскье с просьбой защитить жену и дочь его, которые ничего не знали о его намерениях. Несчастный еще раз отказался от своих показаний на Готье и поклялся спасением души своей, что один он только задумал и привел в исполнение свое преступление.
В пять часов он возвратился на площадь и был возведен на эшафот.
Из жаровни, в которой горела сера, по воздуху разносился острый, удушливый запах. Дамьен несколько раз принимался кашлять. Пока его привязывали к платформе эшафота, он глядел на свою руку с тем же выражением грусти, которое обнаружилось на его лице, когда после пытки он стал рассматривать свои истерзанные ноги. Он прошептал несколько отрывков из псалмов и повторил два раза: «Что сделал я? Что сделал я?»
Руку его крепко привязали к столбу таким образом, что кисть ее простиралась за последнюю доску платформы. Габриэль Сансон подставил под руку жаровню. Когда Дамьен почувствовал прикосновение синеватого пламени к своему телу, то испустил ужасный вопль и судорожно старался освободиться от удерживавших его веревок, но когда первое страдание миновало, он поднял голову и молча стал смотреть на свою горевшую руку, выражая свои мучения лишь скрежетом зубов.
Эта первая часть казни продолжалась три минуты.
Шарль-Генрих Сансон заметил, как тряслась жаровня в руках его дяди. Крупные капли пота орошали лицо исполнителя приговоров, и он был почти так же бледен, как и сам осужденный. Все это убедило моего деда, что он будет не в состоянии совершить вырывание клещами кусков мяса у преступника. Потому Шарль-Генрих предложил сто ливров одному из помощников, если он согласится заменить его.
Помощник по имени Андрей Легри принял предложение.
Он стал прикладывать свое ужасное орудие к рукам, груди и бедрам несчастного, и при каждом прикосновении страшной железной челюсти вырывал из тела кусок еще трепещущего мяса, и Легри наливал в рану то кипяченое масло, то горящую смолу, серу или расплавленный свинец, которые ему подавали другие помощники.
Тогда зрители увидели сцену, которую невозможно описать словами и представление о которой вряд ли создаст воображение. Разве в аду можно найти что-нибудь подобное. Дамьен, с глазами навыкате, дыбом вставшими волосами, скривившимся ртом подстрекал мучителей, насмехался над мучениями и требовал новых страданий. Когда раздавался треск его тела при прикосновении с воспламенявшимися жидкостями, его крик сливался с этим звуком, и страдалец произносил уже нечеловеческим голосом:
— Еще! Еще! Еще!
А между тем это были лишь приготовления к казни.
После этого Дамьена сняли с платформы и положили на деревянные брусья в три фута высотою. Брусья эти были сложены в виде Андреевского креста; затем к каждой руке и ноге преступника прикрепили постромки с лошадью.
В продолжение всех этих приготовлений глаза несчастного были закрыты. Духовник, не покидавший его, подошел и стал говорить с ним, но тот не открыл глаза. Можно было подумать, что он не хотел, чтобы взор его, стремившийся к Господу Богу, упал на гнусных злодеев, подвергавших подобным страданиям его несчастное тело. Время от времени он восклицал: «Спаситель! Пресвятая Дева Мария! Ко мне, ко мне!» Как будто он молил освободить его скорее от власти палачей.
Четверо помощников взяли под уздцы лошадей, четверо других встали сзади каждой лошади и взяли в руки по кнуту. Шарль-Генрих Сансон находился на эшафоте и отдавал приказания помощникам.
По знаку четверка двинулась вперед. Лошади сделали такое усилие, что одна из них упала на мостовую. А между тем мышцы и нервы машины, которую мы зовем человеческим телом, выдержали этот ужасный рывок.
Уже три раза лошади, подбадриваемые криками и ударами кнута, бросались вперед, и каждый раз тщетно.
Было только заметно, что руки и ноги осужденного чрезвычайно вытянулись, но он сам еще был жив, и хриплое дыхание его раздавалось подобно шуму кузнечного меха.
Исполнители приговора смутились; священник из Сен-Поля и господин Гере лишились чувств; актуарий закрыл лицо плащом, и в народе послышался глухой ропот, всегда предшествующий буре.
Тогда господин Бойе, врач, бросился в ратушу и объявил комиссарам-следователям, что четвертование будет безуспешно, если предоставить его только усилиям лошадей и не способствовать им разрезом толстых сухожилий. Судьи приказали исполнить это.
За неимением другого орудия Андрей Легри рассек при помощи топора плечевые и бедренные сочленения.
Почти в ту же минуту лошади рванули: сперва отделилось бедро, затем другое, потом рука.
Дамьен еще дышал.
Наконец в ту минуту, когда лошади выбились из сил над одним уцелевшим членом несчастного, он поднял веки и обратил взор к небу: и только в это мгновение смерть сжалилась над этим изувеченным остовом.
Когда служители начали отвязывать печальные останки с креста, чтобы кинуть их в костер, зрители заметили, что волосы Дамьена, бывшие черными во время прибытия его на Гревскую площадь, стали белы, как снег.
Так совершилась казнь Дамьена.
Нужно однако сказать, что смерть Дамьена не произвела на развращенный, бесчувственный народ того времени такого тяжелого впечатления, какое оно возбуждает в нас по прошествии целого столетия.
Это ужасное происшествие больше всех огорчило короля Людовика XV. Когда ему передали все подробности казни, он не мог удержать криков ужаса, удалился в глубину своих комнат, бросился на кровать и заплакал, как ребенок. Участие, которое принимали де Машо и д’Аржансон в следствии по этому делу, послужило одним из поводов к опале этих двух министров. Многие сравнивали Дамьена с
