кругов по аллеям сада, как уже убедились в том, что за ними следят.
Шарль-Генрих Сансон, как я уже сказал, был очень недурен собой, одевался изящно и со вкусом, носил шпагу и шляпу с такой непринужденностью, что казался образцовым джентльменом. Вероятно, своей внешности он обязан был тем, что обе дамы не стали пугаться его. Он решился следовать за ними; провожал их во время прогулки по Тюльеррийскому саду и по улицам до тех пор, пока не убедился, что они отправились домой.
На другой день повторилось то же самое, но дело не подвинулось ни на шаг вперед. Он снова увидел, как эти девушки исчезли за маленькой дверью своего дома на улице дю Бак, а сам остался на пороге, повесив нос. Но вдруг почувствовал, что кто-то легко прикоснулся к его руке. Он оглянулся и увидел спутницу Жанны, которая очень почтительно ему поклонилась.
— Милостивый государь, — сказала она, — госпоже моей, девице Лансон, показалось, что вы следите за ней, как будто вы знакомы с ней и хотите ей что-то сообщить; поэтому она послала меня к вам разрешить ее недоумение и сказать, что вам угодно от нее.
У деда моего был характер очень решительный, поэтому он и не подумал об отступлении. Нимало не задумываясь, он отвечал:
— Действительно, я желал бы иметь возможность хоть одну минуту поговорить с вашей госпожой, но, не имея чести быть с ней знакомым, я не осмелился просить ее об этом.
— Вы можете видеть мою госпожу, — возразила служанка, — она одна и имеет полное право принимать кого ей вздумается. Если вы желаете с ней видеться, то как прикажете доложить о вас?
— Мое имя ничего не значит, потому что, как я уже сказал, я не имею чести быть знакомым с вашей госпожей. Впрочем, доложите, что ее желает видеть господин де Лонгеваль.
Частичка «де», разоблачившая звание незнакомца, показалась очень приятной субретке. Она полетела, как стрела, и тотчас же возвратилась с ответом, что ее госпожа ожидает господина де Лонгеваля.
Решительная минута наступила. Не без волнения входил Шарль-Генрих Сансон по ступенькам лестницы. Наконец его ввели в комнату, в которой яркость дневного света была умерена драпировками; ароматный запах духов носился в воздухе; несколько бюстов Уато, Буше, Ланкре и Натуар были расставлены на трюмо, на камине и над дверями. Жанна полулежала на одном из трех красивых диванчиков, которые тогда были известны под именем «счастье днем» (bonheur du jur) и которые в то время были в большой моде. Она встретила моего деда с дружеской улыбкой и грациозным жестом указала ему на кресло, которое своим изяществом и комфортабельностью вполне гармонировало с роскошным диваном хозяйки.
— Сделайте одолжение, милостивый государь, скажите, чем я обязана чести видеть вас у себя дома?
Ответ на это был очень затруднителен.
— Сударыня, — сказал он с глубоким вздохом, — знаете ли вы господина аббата Гомара?
При этом имени молодая девушка быстро поднялась с места. Ее оживленное и румяное лицо совершенно побледнело, гнев блеснул в ее глазах, и она начала говорить голосом, который дрожал от волнения, несмотря на все усилия преодолеть это.
— Что это значит, милостивый государь? По какому праву осмеливаетесь вы мне говорить о господине аббате Гомаре? Разве вы шпион, которого подослали ко мне, чтобы следить за мной? Если это так, то мне очень жаль, что вы так рано взялись за это ремесло и в вашем возрасте согласились принять участие в преследовании женщины.
— Ах, сударыня, — жалобно стал говорить мой дед, оскорбленный незаслуженным подозрением, — как могли вы это подумать! Правда, я знаю отца Гомара, но к вам я явился по собственному влечению. Я часто слышал, как отец Гомар говорил, что у него есть племянница, которую он так нежно любит и которую совратили с пути злые люди. Эти слова родили во мне мысль найти вас, броситься к вашим ногам и умолять вас послушаться голоса того многоуважаемого человека, который обращается к вам в одно время и как пастырь-духовник и как родной ваш советник, занявший место вашего отца. Клянусь вам, сударыня, что единственное желание его — ваше счастье в этой жизни и вечное блаженство в будущем.
Произнося это, Шарль-Генрих Сансон не ограничился одними словами, а действительно бросился к ногам Жанны. Тотчас же обратилась она к своей субретке, спрятавшейся за полуприподнятым занавесом и следившей за всей этой сценой, со следующими словами:
— Не правда ли, как глуп этот мальчик?
Предоставляю судить самим читателям, как был удивлен и поражен Шарль-Генрих Сансон, когда увидел жалкие последствия своего красноречия. Быть может, он надолго остался бы в этом положении, если бы его не выручил его решительный характер.
— Вы совершенно правы, — сказал он. — Я был очень глуп, набив себе голову мыслями отца Гомара. Предоставим этому господину проповедовать сколько ему угодно и сознаемся, что и в этой жизни очень много приятного. Прибавлю еще, что она никогда не представала предо мной в таком розовом свете, как теперь, под сенью занавесок вашей комнаты.
Эти слова тотчас же заставили Жанну опомниться.
— Милостивый государь, — сказала она, — я желала бы, чтобы вы говорили с большим уважением об отце Гомаре. Если иногда нравоучения и кажутся смешными в устах молодого ветреника, то знайте, что те же самые мысли кажутся как нельзя более к месту в устах того, кому возраст и носимое им звание дали полное право рассуждать таким образом. Кроме того, не забывайте, что вы говорите об одном из членов моего семейства, который имеет полное право на мое уважение.
Этот упрек был вполне заслужен и потому сильно тронул Шарля-Генриха Сансона.
— Милостивая государыня, — отвечал он, — уверяю вас, что я никого не уважаю так, как отца Гомара. Но мысли, с которыми я вошел сюда, перевернуты вами вверх дном, и я не знаю, что теперь со мной. В одно и то же время мне хочется и смеяться, и плакать. С одной стороны, меня радует то, что я вас вижу во всем цвету молодости, такой веселой и такой прекрасной; с другой стороны — меня глубоко огорчает все то, что я слышал о вас от вашего почтенного дядюшки.
— Я вам очень благодарна за этот смех и за эти слезы, — лукаво возразила молодая девушка; — но так как наше знакомство состоялось очень недавно, и так как дядя мне никогда не говорил о своих отношениях к семейству, фамилию которого вы носите, то позвольте мне прекратить наш разговор и выбрать более удобный случай для возобновления нашего знакомства.
— Ах, госпожа Лансон, не поступайте со мной таким образом! — в глубоком огорчении воскликнул мой дедушка. — Правда, мое обращение к вам было смешно, но оно было вызвано, с одной стороны, чувством глубокого уважения и привязанности к вашему дядюшке, с другой — тем необъяснимым чувством, которое влекло меня к вам, даже прежде чем я узнал вас. Нет, не отталкивайте меня! Удостойте меня вашей дружбы. Кто знает, быть может, будет время, когда я пригожусь вам.
— Смотрите, — сказала смеясь молодая девушка, — то я было приняла его за шпиона моего дядюшки, а теперь он уже почти готов стать моим шпионом.
С этого времени Шарль-Генрих Сансон стал часто видеться с Жанной Вобернье. Если бы целью моего труда была эта соблазнительная интрига, то я подробно бы описал, какими нежными ласками пользовался мой дед у Жанны. Впрочем, сказать правду, в эту эпоху Жанна была не слишком скупа на ласки.
Но да позволят мне читатели не упоминать об этом, тем более, что мой дед в своих рассказах нам всегда говорил об этой подруге своей молодости, которая впоследствии сделалась графиней де Барри, с чувством глубокого уважения, Действительно, он сознавался, что любил ее, что был сильно поражен этой изумительной красотой, которая впоследствии смогла пробудить потухшие чувства безвременно одряхлевшего короля; но он никогда не говорил нам, что на эту любовь ему отвечали взаимностью.
Я думаю, что не имею права нарушать последовательность и рассказывать здесь о том страшном испытании, которое перенес мой дед, когда революция сделала жертвой подругу его молодости. Но мне не хочется упускать случая разоблачить нелепую басню о том, что дед мой предсказал Жанне смерть на эшафоте, басню, которая была помещена даже в собрании знаменитых процессов Сент-Эдма, отличающемся особенной достоверностью. Неправдоподобность этих рассказов уже достаточно убеждает в том, что это чистый вымысел; кроме того, мне хорошо известно, что никто из нашего семейства не отличался особенным даром пророчества.
