— Потянешь? — спросила она, протягивая прилипший к ее пальцам только что подобранный дымящийся окурок.
— Что вы, я не курю.
— Как хочешь, — равнодушно ответила она на Любочкин отказ, жадно затянувшись и проглатывая дым.
— Хороший ваш начальник, да жадный: картошкой накормил, а папироски на закуску не дал. — Оглядевшись вокруг, добавила:
— Хорошо тут, вольно, и весной пахнет, только у меня метель играет, — вздохнула цыганка, опустившись на скамейку. В глазах ее нарастала тревога.
Любочка постояла немного и тоже присела на скамью.
— Не договорила я тебе, милая!
Цыганка, сидя, взяла Любочку под руку, прижалась к ней, заглянула в глаза. — Десять лет Любкой была, измытарилась. В позапрошлом году табор наш в Крым перекочевал. Хор самому барону Врангелю пел. Приглянулась я одному офицеру, и он мне мил показался. Чистенький, беленький. «Брось своего бородача, женой моей будешь», — сказал он. Я и поверила. Только жизнь не стала легче. Как игрушка из одних рук в другие переходила. Каждый день у него друзья новые. Любка, спой, Любка, потанцуй. Красные пришли, офицер сбежал. Меня прежний муж нашел. Побил больно...»
Цыганка вздохнула, села поудобнее, обхватила руками колени.
— К Днепру табор откочевал. Утром в село бандиты заскочили. Офицерик мой в длиннополый кафтан разодет, с крестом на шее по табору глазами рыщет, разыскивает. Мужа пристрелил, а меня на тачанку и к попу. А попы у него все дружки-приятели. Обвенчались под пьяную руку. Только потом я поняла, что не любовь моя нужна офицеру. «Пойди, говорит, по селам, гадай, да гляди, что к чему у большевиков...» — Не пойду, — отвечаю, — никуда, с тобой хочу, а он давай меня по лицу хлестать... Надоело мне от него обиды терпеть, и решила я в табор вернуться, да в Каховке задержали... Цыганка тяжело вздохнула.
— Ох, детка, как мне табачок душу распалил! Может, мы на рынок сходили бы за самосадом? Люблю крепкий табак.
— Но у меня нет денег, — пробовала отговорить ее Любочка, боясь, как бы в базарной толпе цыганка не скрылась.
— Ой, не горюй ты о деньгах, милая. Все у женщины будет, пока красива да молода, — запричитала цыганка, воровато оглядываясь по сторонам. Она вскочила на ноги, зашла в полосу от дуба и через минуту уже держала в руках золотую пятирублевую монету.
Любочка поразилась.
Они вышли из парка. Миновали проспект, повернули на Торговую и влились в гомонящую толпу людей.
Цыганка преобразилась, завидев рынок. Ловко орудуя локтями, она зашла в самую гущу толпы — «на тучу». Люди там держали на руках старые вещи, покупали и продавали, спорили, бранились, уговаривали друг друга. Какой-то верзила в клетчатом кепи и узких брючках по щиколотку, унизанный, точно ожерельем, медными зажигалками, ущипнул Любочку выше локтя.
— Мадемуазель, не угодно ли: машинка последнего образца!
— Отлепись, пока глаза целы! — зашипела ему в лицо цыганка. Парень оторопело попятился. Цыганка прошла к сидевшему на пустом ящике старичку. Тот держал между ног мешочек с махоркой. За полы его старого сюртука цепко держалась девочка.
Цыганка молча подставила свой карман. Старик щепотками наполнил доверху стеклянную меру и осторожно высыпал табак покупательнице, не поднимая на нее глаз. Лишь девочка с неустрашимым любопытством разглядывала цыганку. Та одной рукой поддерживала карман, другой проворно запихивала в рот моченое яблоко, выхваченное у торговки на ходу.
— Сколько с меня, папаша? — спросила цыганка.
— Цена известная — сто тысяч.
— Давай сдачу, старик.
Она показала старику золотую монету.
— Деда, есть хочу! — жалобно протянула девочка.
Цыганка покосилась на рваное платьице, на худенькое личико с грустными глазами. Перед ней вдруг пронеслось ее безрадостное, сиротское детство в таборе, попрошайничество. Она погладила вьющиеся волосы девочки, положила в ее ручонку золотую монетку, торопливо свернула самокрутку. Крепко затянувшись, выпустила изо рта волнистые кольца дыма.
— Пошли, милая, домой. Начальник у тебя строгий.
Они выбирались из последних рядов крестьянских повозок, как вдруг перед цыганкой, точно из-под земли, вырос мужик. В одной руке у него был скрученный арапник, другой сдерживал под уздцы вороных, запряженных в пролетку.
— Любовь Гордеевна, наше вам почтение, — с деланной радостью прохрипел мужик.
Цыганка вздрогнула, но не сбавила шаг, не поглядела на мужика.
— Что, не узнаете? Запамятовали?
Мужик поймал ее за руку, притянул к себе:
— ...Велел живую или мертвую доставить! Характер его знаешь?
— Он еще моего характера не знает, — ответила цыганка.
— Не ломайся, садись, мигом на месте будем, — засопел мужик, оглядываясь, и добавил: — У-у, стерва! Три дня тебя ищем по всему уезду, бесстыдница. Думали: в тюрьму угодила.
Любочка сразу не поняла, что происходит, но когда мужик, обхватив цыганку, попытался затащить ее на повозку, девушка схватила опущенные поводья, вынимая браунинг:
— Стой! Пулю в лоб получишь!
Мужик словно не видел оружия. Взмахнул тяжелой плетью. Но его крепко ухватил за запястье матрос. Рядом с матросом оказался невидимый до сих пор Потемкин.
— На кого руку поднимаешь, гад?!
Их окружила толпа любопытных. Мужику пришлось подчиниться требованию: сесть в свою же бричку. Вожжи взял Потемкин.
— Садитесь в тачанку, девушки, — пригласил Потемкин Любочку и цыганку. — Нам, кажется, по пути.
Предварительный допрос задержанного крестьянина решил вести сам начальник Особого отдела.
— Давно знаете цыганку?
— Впервой вижу.. Вот те крест.
— И сразу Любовью Гордеевной назвал?
— Не называл никак. Вашим послышалось... Крестом-богом присягаю.
В комнату вошел Китик. Он долго присматривался к арестованному, потом широко улыбнулся.
— Разрешите, товарищ начальник, я ему пару слов скажу вне очереди? — обратился моряк к Бородину. Пока Сергей Петрович записывал в протокол, Китик копался в бумажнике. Он достал оттуда примятый листок, положил его чистой стороной на стол.
— Грамотный?
Мужик отрицательно покачал головой.
— Тогда ставь крестик.
Мужик вывел крест.
— Клади другой.
Тот недоуменно вывел еще один крест.
— А теперь третий давай.
Мужик нехотя вывел третий крест.
Матрос перевернул бумажку.
— А эти кресты узнаешь? Поверил я тогда тебе, в ночь под Новый год. Не до конца распознал тебя, «бедняк Тягнырядно»! Надо было не только харч из саней — душу из тебя вытряхнуть.
