получается. Человека судим по лицу: интеллигентное оно у него или рабочее, белый у него воротничок или серый, а про душу его забываем... Чем он живет? К чему стремится? Этого подчас не знаем. Отсюда и ошибки... Но... с каждым днем этих ошибок все меньше и меньше. Мы распознаем врага все лучше и быстрее! А пока... пока надо за эти самые ошибки моряка одного судить, невзирая на заслуги и пролетарское происхождение.
— Тяжелое преступление совершил?
— В человеке не разобрался, в контрреволюционеры записал.
Было далеко за полночь, когда Сергей Петрович зашел в свою квартиру с гостем. Когда хозяин зажег свечу, Русаков осмотрелся и, увидев в глубине комнаты рояль, торопливо направился к нему. Молодой человек взглянул на Сергея Петровича и сел за рояль.
Русаков чуть наклонил голову, его руки скользнули по клавиатуре и полилась, точно горный ручей, нежная мелодия. Когда смолк последний аккорд, Сергей Петрович положил обе руки на плечи гостя и тихо спросил:
— Долго ли учился этому волшебству?
— В гимназические годы, дома, продолжал и тогда, когда был на юридическом, мечтал стать музыкантом, а мечтам и годам нет возврата... Как видишь, ни того, ни другого не получилось. Одно время даже вообразил, что могу быть певцом. Это случилось, между прочим, когда впервые, с галерки Народного дома, услышал я знаменитого артиста Собинова. Пел он тогда свой любимый романс «Средь шумного бала случайно...»
Бородина встревожили воспоминания о певце Собинове. Друзья артиста прислали письмо из Ялты, где жил Собинов, требуя оградить его от нападок. Сергей Петрович поручил севастопольскому отделу по охране границ проверить обстоятельства дела.
— Когда я был подростком, мечтал стать путешественником, — рассказывал о себе Бородин, — ткнешь, бывало, в глобус, земной шар завертится — и кажется, будто летишь из одной страны в другую, видишь и слышишь людскую речь на всех языках.
— По морям, по волнам, нынче здесь — завтра там... — протянул Русаков.
Бородин приподнял опущенную крышку инструмента, как бы приглашая гостя вернуться к музыке.
— Ты, моряк, красивый сам собою, — пел Русаков под собственный аккомпанемент. Потом переключился вдруг на романс своего любимого певца:
Певец кончил.
— Что скажет почтенная публика?
— Скажу, что Собинова слушать не пришлось, а вот у тебя хорошо получается. Я тоже люблю петь, а вот играть не научился. Моя жизнь сложилась иначе... В этом городе я родился. Когда отца сослали, учиться перестал, пошел на завод, стал кормильцем семьи, потом и меня сослали, попал в Донбасс. В Мариуполе на металлургическом застала революция, затем — гражданская, и вот — разведчик... Нам, чекистам, суждено скоблить осевшую старую накипь, очищать человеческую жизнь от скверны.
Сергей Петрович приоткрыл бархатную штору венецианского окна. В комнату ворвалась предрассветная синева.
— Поспим часок, а в семь — подъем и в Севастополь. Дел там накопилось — уйма...
Бородин приготовил другу постель и присел в мягкое кожаное кресло. После ряда бессонных ночей Русаков мечтал об отдыхе. Сняв гимнастерку, он нащупал разорванный ворот тельняшки. Достав иглу, принялся пришивать оторванный кусок, со смехом вспоминая случай в пути.
— На станции Синельниково — проверка. Входит патруль: «Ваши документы», — обращается ко мне саженного роста «братишка». Я подаю мандат. Он читает, а затем — хвать меня за тельняшку: «Где взял, гад, такой документ, признавайся, не то в расход пущу». На мое счастье ехали со мной ответственные товарищи из Москвы, разъяснили, что это действительно я...
— Да ты уже спишь, — оборвал свою речь Русаков, услышав ровное дыхание спящего Сергея Петровича.
Коренастый матрос со шрамом на подбородке, секретарь трибунала Черноазморей Алексей Афанасьевич Борзов еле успевал записывать мнение трибунальцев. На распорядительном заседании рассматривались дела о контрреволюции, о шпионаже, о бандитизме, о нарушении границ, о диверсии, о спекуляции золотом и других преступлениях. Часть дел решено было отправить на доследование, иные назначены к слушанию в открытых судебных заседаниях. Были дела, где преступление доказано не было, нашлись и такие, которые попали просто по недоразумению. Таким оказалось и дело Собинова Леонида Витальевича, заведенное Ялтинским отделением охраны границ. Исполняющий обязанности начальника матрос Шауло получил анонимку о якобы контрреволюционной деятельности певца. Не удовлетворившись беседой с Собиновым и не проверив анонимку, он составил обвинительное заключение: «Бывший солист его императорского величества поручик царской армии Собинов Леонид Витальевич 1872 года рождения в городе Ярославле в тяжелые для революции дни оставил пост директора Большого театра в Москве и 27 сентября 1918 года выехал на Украину, а затем в Крым на гастроли, где и находился до последних дней белой армии, развлекая барона Врангеля и его генералов своими романсами».
Вначале Шауло показалось, что заключение, написанное им, недостаточно обосновано, но когда сам Собинов подтвердил ему, что он действительно пел самому барону, матрос возмутился до глубины души... Ему, побывавшему в огне гражданской войны, чудом вырвавшемуся из белогвардейского ада с выжженной каленым железом звездой во всю спину, трудно было разобраться в непонятных для него чувствах стоявшего перед ним человека со скрещенными на груди белоснежными руками. Чуть оттопыренный мизинец с розовым длинным ноготком был опоясан золотой ниткой, на которой сидел голубой сверкающий камешек.
Матросу показалось тогда, что взгляд человека был необыкновенно сверкающий, с укоризной направленный на него, тоже волжанина, с огрубевшими от ветра большими руками.
— Поедем в Севастополь, гражданин артист, разберут вас поглубже, — закончил свою беседу матрос.
Сейчас Шауло доложил членам трибунала все, что знал о Собинове, добавив при этом: «Пел бы, скажем, соловей, что с птицы спросишь? А с человека спросить надо!..»
Русаков нетерпеливо ждал конца доклада Шауло о Собинове. Когда заговорил Сергей Петрович, председатель трибунала сложил четвертушку изрисованного им листка синей бумаги и приготовился слушать.
— Мы проверили представленную нам жалобу друзей артиста Собинова и сейчас располагаем достоверными сведениями, из которых явствует несостоятельность предъявленных ему обвинений, вызванных не чем иным, как желанием наших врагов дискредитировать артиста. Больше того, нам известно, что врангелевская разведка перед эвакуацией предлагала Собинову службу в Софиевском театре оперы и балета, но Собинов не принял этого предложения и остался в России! Но вот что важно, — Бородин притушил лежавший на портсигаре дымящийся окурок, оставленный матросом Шауло, — вы уподобитесь этому окурку, если не поймете, почему Собинов, когда вы им интересовались, на все ваши вопросы ответил одной фразой: «Я не могу не петь...»
Член выездной сессии трибунала Доброхотов сутуло поднялся.
— Незаслуженно обидеть человека — это тяжкое преступление.
Доброхотов большим пальцем правой руки провел по седеющей щетине своих усов.
— Шауло хорошо подметил: всеми уважаемая певчая птица — соловушко вольна в своих поступках: поет где и когда захочется. Барон Врангель, слушая русского соловья Собинова, думал иначе: «Увезу я тебя, голубчика, в заморские края...» Получилось иное, — Доброхотов положил свою руку на плечо Шауло, — получилось, что русский соловей пел не барону Врангелю и его продажным генералам... Это понять надо...
