Дзержинский.
Он долго смотрел в раскрытое окно на город, очертания его зеленых улиц и домов, осиротевшие портовые причалы.
— Покажите порт и судоверфь, — нарушил молчание Дзержинский.
Через несколько минут пограничный катер «Красноармеец» петлял вокруг потопленных судов и барж. Начальник Рупвода и Бородин разъясняли трагедию каждого из них, погибших от врангелевской артиллерии, стоявшей по ту сторону Днепра. Проплыли и мимо полуразрушенного здания верфи.
Тихим ходом катер направился мимо восточной части Карантинного острова. Вспугнутые шумом мотора, поднимались кряквы и, свистя крылами, улетали в плавни, залитые розовым светом зари.
Дзержинский снял фуражку и подставил голову встречному ветру, жадно вдыхая воздух с терпким запахом близкого моря.
Попутчики наркома пробовали заговорить с ним, но Дзержинский отвечал односложно.
О чем думал этот «железный человек»?
Сергею Петровичу передалось настроение Дзержинского. Он вспомнил, как в 1918 году, во время немецкой оккупации, уехал он из Херсона в Москву с делегатским мандатом от штаба местных партизан, как встретился с Лениным, а затем с Дзержинским, как он, Бородин, простой паренек, лишь сердцем чувствующий ленинскую правду, беседовал с Дзержинским один на один. По простоте душевной Сергей Петрович тогда спросил, трудно ли было ему, Дзержинскому, столько лет сидеть в царских застенках и о чем он тогда мечтал, чем занимался в тюрьме.
Председатель ВЧК молча положил перед пареньком с Украины письмо своего друга политкаторжанина, не дожившего до Октябрьских дней.
В письме незнакомый Бородину человек описывал чью-то долю, может быть свою собственную, но в иносказательном плане. Бородин до сих пор помнит это письмо слово в слово, как заученные в детстве стихи.
«Когда-то я легче переносил тюрьму, теперь я уже стар, и мне тяжело. Тогда я не думал о будущем, но жил им, так как был силен; теперь я чаще думаю о будущем, потому что не вижу перспективы, и мне здесь тяжело. Не могу привыкнуть к тому, что я в заключении, что нет у меня своей воли. Не могу примириться с появляющейся все чаще и чаще мыслью, что завтрашний день будет такой же серый, однообразный, без содержания и смысла, как сегодняшний. И тоска принимает форму ностальгии [1], вызывает физическую боль, сосет кровь, сушит. И меня влечет отсюда в поле, в мир красок, звуков и света — туда, где слышен шум леса, где по небу движутся в неизвестные края белые облака; влечет вдаль, где дышится чистым воздухом, живительным, свежим, где лучезарное солнце, где пахнут цветы, где слышно журчание рек и ручейков и где море никогда не перестает шептать и разбивать о берег свои волны. И день, и ночь, и утренняя заря, и предвечерние сумерки так привлекательны и дают столько счастья!»
Многое тогда понял Бородин, размышляя над письмом закованного в кандалы старшего товарища...
Катер поравнялся с сооружением на острове, напоминавшим своими контурами птицу. Дзержинский оживился:
— Кажется, яхт-клуб?
— Один из старейших на Украине, — разъяснили ему.
Дзержинский вспомнил, что где-то неподалеку от Херсона, в земской больнице работал брат Ленина Дмитрий Ильич... Изобретатель радио Александр Попов ставил здесь первые опыты беспроволочной связи. Побывали в этом городе Пушкин, Суворов, Белинский, Лев Толстой, Мусоргский.
Когда в разговор о достопримечательностях Херсона вмешался Бородин, Дзержинский шутливо упрекнул его:
— Между прочим, вы в своих донесениях о городе постоянно умалчиваете об одной тайне сугубо местного значения.
— Не догадываюсь, Феликс Эдмундович, о чем именно?
— Что ваш город необыкновенно красив! — душевно воскликнул нарком и, помолчав, добавил: — Херсон явился колыбелью и первой базой русского Черноморского флота!..
Катер прибавил скорость, взял курс на лиман.
Весть о приезде Дзержинского разнеслась по городу мгновенно. У причала стали собираться первые группы горожан. Фабрики, заводы, учреждения, воинские части выделяли свои делегации в порт. Вдали послышалась песня подходившей группы комсомольцев:
— Петушатся петушиные головы, а клевать нечего, — тихо захихикал в бороду круглолицый человек в косоворотке и лаковых сапогах. Стоявший рядом у подворотни каменного флигеля сухопарый мужичонка, воровато оглянувшись, проговорил:
— Нам что, как хотят... Только бы в дом не лезли.
Катер подошел к причалу. На его борту люди увидели стройную фигуру высокого, улыбающегося человека, поднявшего над головой фуражку. Волной рукоплесканий встретили херсонцы дорогого гостя.
Феликс Эдмундович первым сошел с катера. Его окружили пожилые люди. Их было несколько десятков, убеленных сединой, испещренных морщинами прожитых лет.
— Старая гвардия водников, — представил статный старичок в белом кителе своих коллег. Дзержинский пожал ему руку и стал здороваться с остальными.
— Стой, милая, — послышался скрипучий старческий голос.
Дзержинский невольно оглянулся.
Лошадь, такая же худая и старая, как и ее хозяин-извозчик, не пыталась даже идти дальше.
В ветхом экипаже находился седовласый, с усами, как у Тараса Бульбы, человек в белой украинской сорочке. Рядом с ним сидела маленькая сухая старушка.
— Никифор приехал, — послышались вокруг голоса. Стоявший рядом с Дзержинским председатель союза водников пояснил:
— Наш старейший рабочий Никифор Стодоля. До меня союзом управлял. Ноги отказали, а повидать вас захотел, вот и подкатил.
Увидев Дзержинского, Никифор Стодоля зашевелил большими самодельными костылями, но Феликс Эдмундович энергичным жестом остановил его.
— Здравствуйте, товарищ Стодоля.
— Товарищ комиссар, — зашептал извозчик стоявшему рядом начальнику охраны границ.
Бородин без труда узнал своего старого знакомого, старую «кормилицу», что везла его в родной город.
— Скажи своему начальнику из Москвы пускай встанет на ступеньку моего экипажа, народ на него поглядит.
Через минуту Дзержинский, поблагодарив старика, занял предложенную ему «трибуну».
— Я приехал к вам по поручению товарища Ленина. Владимир Ильич не сомневается в том, что херсонские водники будут в авангарде борьбы за восстановление разрушенного водного хозяйства в городах Черноморского побережья...
Товарищ Ленин сказал, что от транспортных рабочих зависит больше, чем от кого бы то ни было, судьба революции...
— Судьба революции!? — почти крикнул Никифор Стодоля, поднимаясь на костылях.
