столь важного преступника выслать…
Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой влево-вправо.
— Во-от тебе на-а!.. Не верит! — выкрикнул полковник.
Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
— Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что отпустят!..
И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его правой руки.
— Ну что вы, что вы, дитя!.. — и он тронуто коснулся щекой ее греческой прически с алой лентой.
— Правда?.. Ведь правда?.. — смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал:
— Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..
Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:
— Вот что-с… Извольте слушать ушами!..
(Она стала почтительно.)
— Кольку вашего отпустить могут, но-о-о… только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, — у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия! — поступить он должен в мой полк… вольноопределяющимся, если имеет права… Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и… дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..
Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов… Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку… Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.
— Ого… Браво!.. Колька — корнет!
— Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! — бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару. — Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..
— Хорошо! — тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.
— Ну вот… Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..
И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:
— Ух!
— Ром приличный, — отозвался Ревашов. — Английский ром, — вот марка.
— А когда же выпустят Колю?
— Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за- тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг… Кто их знает, этих социалистов!.. 'Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!..' Тогда его, значит, непременно туда… где на собачках…
— Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..
— И очень просто скажет… 'Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!..'
— Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю! — даже почти испугалась Еля.
А Ревашов продолжал:
— К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. 'Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!'
— О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?
— Хо-хо-хо!.. — Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу. — Вот как мы братьев учим!
И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:
— Колька ваш отказался, представьте!
Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.
Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:
— 'Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!..' Это он так сказал, ваш братец… За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках — очень!.. В этом и заключается верх геройства!..
— Когда же вы с ним говорили? — вдруг усомнилась было Еля.
— Сегодня в обед… Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами…
И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:
— Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только 'уа' начали кричать!..
— Где же вы видели Колю? — спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.
— Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит…
— Вы… сами… к нему ездили?
— Да не к нему, — эти мне штатские барышни!.. 'К нему'!.. По долгу службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле… Понимаете?.. Наряд в тюрьму… Я — командир, да еще начальник гарнизона, имею я право проверять посты?.. Имею и должен… И поехал… И все!..
— И он вам посмел так сказать?.. — возмутилась Еля. — Вы беспокоились, а он…
Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой, правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!
— Простите меня! — прошептала Еля, поднявшись.
А Ревашов удивился:
— То есть… как простить?
— Я вас беспокоила… из-за дрянного мальчишки… Его и мама не любит!.. Знаете, она сказала даже, что он — не ее сын, а нашей кухарки!.. То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной… всем нам… и мне… Да, и мне тоже!..
Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.
— Нет, нет… что вы!.. Вы — нет! — забормотал полковник. — И прощать вас не за что, а напротив… совсем напротив… Вас… похвалить надо!.. Вы — очень милый ребенок… очень славный… да, да… Заботливый…
Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато голову вниз.
Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло Ревашова.
— Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..
Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.
— Не принимать!.. Скажи: нет дома!
— Слушаю.
Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.
— Вот черт знает!.. Как же так нет дома? — чей-то густой, прохваченный ветром голос.
— Никак нет, уехали, — врал Вырвикишка.
— Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..
