Сергеев-Ценский Сергей
Обреченные на гибель
Глава первая
Святой доктор
Придет время, и самое это слово 'святой' забудется и исчезнет, как все другие слова, вышедшие из обихода в верхах общества, перебравшиеся из столиц и больших городов в глухие углы и там угасающие в тиши.
Но тот, кого называли святым доктором, военный врач Иван Васильич Худолей, хотя и знал, что так именно его называли, — не понимал, в чем его святость.
Он жил на скромной улице Гоголя в собственном доме в четыре окна на улицу, в том городе[1], на вокзале которого однажды в конце декабря архитектор Алексей Иваныч Дивеев стрелял в Илью Лепетова, бывшего любовника своей покойной жены.
Впрочем, нельзя было сказать о Худолее, что жил он в своем доме на улице Гоголя: он только ночевал там, и то не всегда, а жил в городе, у больных.
Это был хрупкий на вид человек, бледный, длинноликий, с несколько ущемленным и узким носом и карими глазами; усы невнятные пепельные и небольшая русая бородка, длинные волосы и пробор посередине головы — уже одно это при первом взгляде на него напоминало Христа на иконах, и странно — совсем не мешал этому впечатлению военный мундир.
Как полковой врач пехотного полка, он лечил солдат, которым по роду их занятий никаких болезней не полагалось, кроме трахомы, но ни у кого из врачей города на было такой практики, как у него, и приглашали его ко всевозможным больным, точно не было в городе специалистов; все знали за ним несомненный и большой талант, редкий даже и у врачей: жалость.
Это был природный его талант, и когда он был еще студентом, он женился на некрасивой девушке- бонне отнюдь не по любви, а только из жалости, и теперь имел от нее трех сыновей — старший уже гимназист восьмого класса — и дочь Елю.
В доме жил еще денщик — Кубрик Фома, ходивший обедать в роту, и с утра подъезжал к дому месячный извозчик Силантий, старик недоброго вида: спина сутулая, кудлатая голова в плечи, взгляд запавших маленьких глаз волчий. Он каждый день видел, как с утра, побывав в полковом околотке, отправлялся доктор по больным, которые побогаче, и потом заезжал в аптеку и на базар. Из аптеки выносил пузырьки и пакеты с лекарствами, на базаре покупал то провизию, то железную ванну, и все это вез не к себе домой, а к другим больным, которые беднее. От денщика Фомы знал Силантий, что не привозит доктор ни копейки жене, кроме жалованья из полка, и — мужик хозяйственный, обстоятельный, скопидом и тоже большой семьянин, — и хотел понять и не мог понять доктора; здоровался с ним по утрам без подобострастия и облегченно прощался по вечерам.
Но однажды, свободный от разъездов с доктором, стал он в полночь около театра, и из театра вышли и наняли его офицер и молоденькая совсем барышня лет шестнадцати. Офицер провожал барышню домой и назвал как раз дом доктора Худолея на тихой улице Гоголя. Силантий, даже не оборачиваясь назад, догадался, что везет дочь своего доктора, и рад был втайне нехорошей радостью, что она его не узнала, и еще глубже утопил в плечах тяжелую кудлатую голову. Но слушал чутко и слышал звонкие молодые поцелуи и торопливые ночные слова и, притворяясь полусонным, не кашлял даже по-стариковски, сдерживался, чтобы не помешать…
А у ворот так знакомого дома в четыре окна — при тусклой луне видно было — сидел кто-то, и когда подъехали, он встал, и Силантий узнал старшего сына доктора — Володю, длинного и тонкого, как отец, и когда выпрыгнула из фаэтона барышня, Володя ударил ее по щеке и крикнул:
— Шлюха!.. Гадина!.. Дрянь!.. — Барышня взвизгнула, а он еще раз ударил.
Офицер, еще сидевший в фаэтоне, поспешно постучал в сутулую спину его, Силантия: 'Назад!.. Поезжай назад!..' И, повернув лошадей, стегнул он их кнутом с большим сердцем и долго, тарахтя колесами по мостовой, разрешенно и злорадно кашлял и усмехался криво.
А на другой день (в воскресенье), когда приходилось вечером получить с Худолея, а тот забыл оставить на это деньги, как это часто случалось и раньше, Силантий в первый раз укоризненно и внушительно сказал доктору:
— За-бы-ли?.. Та-ак!.. Ну, а ведь они же, кони, не забывают, что им вас возить каждый день надоть?.. Им же, например, овса надоть купить и мне с семейством, к примеру, требуху свою надоть чем ни то набить… Гм… А вы за-бы-ли!.. На очень многое это вы, стало быть, память хорошую имеете, а что очень малое, про то забываете!
— Ну, я завтра… Я тебе завтра дам… Ты напомни завтра, — сказал было Иван Васильич.
Но Силантий знал, что теперь придется доктору просить деньги у своей жены, а у той тоже может не быть, и потому он веско и не спеша доказывал, что деньги ему нужны непременно сейчас, что больше седоков у него никаких не бывает, только он, доктор, что корысти для него никакой нет, что он месячный, а езды много.
Вечер этот был ясный, хотя и поздний; Иван Васильич стоял против Силантия и говорил ему:
— Неужели нельзя до завтра?.. Никак нельзя?
— Хотите, чтоб кони без корму посдыхали?.. Дома возьмите, если с собой не привезли!
— Дома нет.
— Ну, а вы ж своему дому хозяин или кто?.. Что ж у вас в дому залежной какой десятки нету?
— Нету.
— Стало быть, что свое, то вас не касается, а только что чужое?
Иван Васильич посмотрел в его волчьи исподлобья глаза своими кроткими, льющими жалость, расстегнул белые пуговицы шинели, снял ее и подал Силантию.
— Вот, возьми.
— Зачем это? — отстранился Силантий.
— Продай, — тебе овса дадут.
Несколько мгновений стояли они так друг против друга, и Силантий, сказавши, наконец, твердо: 'Может, дадут, а может, и не дадут!' — взял шинель обеими руками, положил на сиденье фаэтона, сел на козлы, перебрал вожжи…
Добавил:
— Гм… Чудное дело!.. Десятки в доме нет!..
И поехал, не простившись.
Но на другой день явился раньше, чем всегда, и сам принес денщику на кухню аккуратно сложенную шинель, прося повесить ее на вешалку так, чтобы не заметил доктор.
И еще молчаливее и нахмуренней, чем всегда, возил его в этот день по больным, на базар и в аптеку.
Зинаида Ефимовна, жена Худолея, вела хозяйство, ежедневно сокрушаясь, охая, ломая руки. Это была приземистая широкая дама, всегда нескладно одетая, трагически крикливая и в постоянных ссорах с детьми. Ведя хозяйство только на жалованье мужа, она сумела как-то, неожиданно для всех, купить домик на скромной улице Гоголя и на другой год в глубине двора построить флигель для мальчиков.
Зато даже хлеба купить не доверяла она денщику; зато базарные торговки часто видели эту некрасивую приземистую даму, стоявшую перед битой птицей и говорившую умиленно:
— Ах, уточки, уточки!.. Ка-ки-е уточки!.. Как бы хотелось скушать уточки!..
— Купите!.. Возьмите, мадам!.. Вот у меня аж-таки жирные, — само сало! — накидывались торговки. — Шесть гривен!
— Так до-ро-го?.. Да бог с вами!.. Разве ж я могу платить так дорого?..
И уходила поспешно, чтобы так же уныло стоять перед всем прочим, что было на базаре, и чтобы вернуться домой с покупками на двугривенный.
