в начале третьего услыхала со двора усиленное бряцанье щеколдой.
Встала, сказала с большой энергией:
— Вон когда, стерва, грязь!.. По-го-ди!..
И потом снова теплый платок, стоптанный башмак, и опять столкнулась с сонным Фомой Кубриком, вылезавшим из кухни.
Строго, как говорят только ночью, и недовольно, как это принято у хозяев, обеспокоенных некстати, справился, подойдя к калитке, Фома:
— Это кто-й-то стучит там, а?
Но с улицы отозвались очень зычно и бодро:
— Его высокбродь доктора Худолея в казармы полка!
— Что-о?
Спустившая платок с головы на плечи, чтобы не мешал, и с карающим башмаком в руке, Зинаида Ефимовна поразилась чрезвычайно.
— Как это, в казармы?.. Ночью?.. Зачем в казармы?.. Не смей отворять, Фома!
Она была вне себя от этой явной шутки каких-нибудь шалых парней.
Но из-за калитки еще более зычно:
— Тревога!.. Неприятель наступает с моря!
— Что-о?.. Неприятель? С какого моря?.. А-а?.. — визгнула Зинаида Ефимовна. — Не отворяй!.. Это — воры!
А с улицы снова неотступно-бессонное:
— Дежурный по полку послали!.. И командир полка там!.. Ко всем офицерам на частных квартирах!..
Очень проворно, как и не ждал от нее Фома, отбросилась Зинаида Ефимовна к крылечку и уж оттуда в голос:
— Не отворяй, Фома!
А с темной улицы зачастили двое наперебой:
— Нам всходить незачем!
— Наше дело сказать!
— Нам еще в десять местов бежать!
— Неприятель наступает с моря!
И потом побежали звонким солдатским бегом, и на них залаяли впереди соседские собаки очень ожесточенно.
— Поэтому будите барина! — посоветовал Фома. — Тревога!
Но Зинаида Ефимовна кричала:
— Чтобы я его будить стала?.. Ради жуликов всяких?.. Ни за что в жизни!.. Ишь, 'неприятель'!.. Нам только родная дочь неприятель! Вот кто нам с мужем неприятель!
Однако Фома, послушав с минуту, как заливисто лают собаки по всей улице Гоголя, и поглядев, как беспокойно ныряет в тучах луна, решился пойти наперекор:
— Может им быть замечание, — барину, — через то, как служба!
— Что бубнишь там?.. Ты что бубнишь?.. Меня учишь?
Зинаида Ефимовна на крыльце перед Фомою размахивала своим башмаком и кричала, как привыкла кричать в подобных случаях, так что сколь ни крепко спал Иван Васильич, он проснулся.
Нужно было заступиться за Елю, так ему казалось, — и он оделся наскоро и вышел на крыльцо и услышал здесь, что Ели нет, что кричали с улицы будто бы солдаты из полка, что требуют в полк, что неприятель наступает с моря.
— Чепуха!.. Дичь!.. — усиленно тер он себе уши. — Какой неприятель?.. Почему с моря?..
Но минут через десять он все-таки шел по совершенно пустой улице Гоголя к казармам.
Идти было далеко; ночь показалась пустынной, бессмысленной, холодной даже почему-то, хотя он знал, что термометр стоял на нуле.
К городовому около скверика подойдя, спросил он:
— Какой это неприятель наступает?.. Почему с моря?
Городовой в башлыке переспросил:
— Неприятель?
Оглянулся кругом, взял под козырек и ответил уверенно:
— Не должно быть!
Еще раз оглянулся кругом, спросил:
— С моря? — и ответил, но не так уж уверенно: — Не могу знать!
Ивану Васильичу стало жаль себя, наконец: он устал, лег очень поздно, недавно, и вот разбудил кто- то… хулиган уличный, — кто же еще? Но зачем? Что он ему сделал?
— У меня в семье несчастье, может быть, — вспомнил он про Елю, — и вот кто-то мерзко, гадко подшутил надо мною! — вдруг неожиданно для себя пожаловался он городовому, как будто затем только и вышел из дому, чтобы пожаловаться.
Городовой, — он был высокий и плотный, средних лет, — опять взял под козырек и сообщил догадливо:
— Солдаты тут двое пехотные бежали с четверть часа назад… Уж не они ли?
— Солдаты… после поверки… спать должны, — соображал вслух Иван Васильич. — Как же солдаты бегали!
Но из переулка к тому же скверику справа выходил в это время, бренча и топая, капитан Целованьев из пятой роты, бородатый, брюхатый, которого, хоть и ночью, узнал Иван Васильич и который узнал его.
— Фантасмагория! — зарычал он подходя. — Какой неприятель наступает?.. Не дали, черти, выспаться, а завтра мне в караул!
И дальше пошли они вместе, причем Иван Васильич никак не мог попасть в ногу Целованьеву: пройдет шагов с десять и собьется, переменит на ходу ногу и через несколько шагов непременно собьется.
А Целованьев шел неуклонно, как паровоз, и сопел на ходу и плевался, так как, по его мнению, никакого неприятеля быть не могло и кто-то страдает гнусной бессонницей.
Но на углу Полицейской и Тюремной улиц столкнулись с ними поручик Древолапов и штабс-капитан Лузга — начальник пулеметной команды.
— Хорош неприятель без объявления войны!.. А?.. Фантасмагория! зарычал на них Целованьев.
У него была недурная октава, и, желая пустить особенно густую ноту, он прятал бороду и выпирал живот.
Но поручик был особенно пылок, молод годами, и ему нравилось даже самое слово 'неприятель'.
Отозвался он весело:
— А японцы как начали?.. Пустили брандеры, — и готово!
— Японские брандеры — ерунда!.. А не хотите воздушный десант? поддержал Лузга и поправил фуражку, чтобы стояла дыбом, и вздернул голову на всякий случай в мутно-белесое небо.
— Господа, господа!.. А дипломатия на что?.. Перед войной говорят! укорял их Иван Васильич.
— 'Дипло-матия'!.. — передразнил Лузга. — Почем мы с вами знаем, что там дипломатия?.. Говорено уж, не бойтесь!.. Приказано, и готово!
От него пахло вином, и очень широкие стал он делать шаги, длинноногий, так что капитан Целованьев, не поспевая, зарычал на него:
— И-иррой!.. Куда устремился так?.. Поспеешь!
Но из Архиерейского переулка вынесся галопом на своем Арабчике батальонный первого батальона Мышастов, на скаку крикнул им:
— Поспе-ша-ай!.. Эй!..
И пропал в ночи, только подковы Арабчика отчетливо шлепались о камни.
Лузга бросил назад Целованьеву:
— Чуешь, где ночуешь? — еще круче заломил фуражку и пошел форсированным, так что Древолапов
