— Корова, например, требушистая, а бы-ык, он, брат, кишков много не имеет, у него, брат, вес большой…
— Или возьми свинью… До чего важка, стерва!.. У ней мяса плотная, страсть!
Но вот кто-то растолкал их сзади.
— А? Кто?.. Кашевары?.. А доктор где едет?
И у повозки крепко сбитый подпоручик Самородов показал свое крупное круглое лицо с усеченным носом.
— Вот где вы?.. Покойной вам ночи!.. К вам можно?.. Ногу натер, понимаете, сапог жмет…
— Вы что, — догоняли, что ли?
— Вона!.. Догонял!.. Я — ваше прикрытие — у меня сзади взвод… А мудрец какой-то сказал: лучше сидеть, чем ходить… Правильно!
И вскочил на ходу.
Где и когда успел выпить Самородов, но чуть только он уселся рядом, сильно запахло спиртным.
Он еще молод, чтобы проявиться как следует, и пока пьет, впивается деловито, обдуманно, точно осенний крепкий огурец, вбирающий соляной раствор, чтобы достоять в бочонке до лета, чтобы хозяйка, вынув его в мае и подавая гостям, могла бы сказать с приятной улыбкой:
— Вы посмотрите только: как свеженький!
И гости чтобы ахнули и похвалили: 'Вот это засол так засол!..'
— Что это мы, а?.. Куда именно?.. И зачем? — сразу задал ему все свои вопросы Иван Васильич.
— 'Куда'!.. И что это значит 'зачем'?.. — усиленно задышал огурец рассолом. — Их ведет, грызя очами… начальство, а они тут в обозе мыслями задаются!
И даже по плечу его легонько похлопал.
— Однако?.. Все-таки? — поежился Иван Васильич, отодвигаясь.
Но огурец зевнул сладко и равнодушно:
— Наше дело детское, — мы обоз!
И так неожидан после этого сладкого зевка был орудийный выстрел спереди, верстах в пяти!.. И еще не успели опомниться и точно установить, что это выстрел из орудия, а не ружейный залп, — новый орудийный раскат.
Самородов сказал:
— Вот так штука! — и спрыгнул на дорогу.
Кашевары почему-то поспешно уселись на свои места.
Спереди длинная команда:
— Стой-й-й!..
И оборвался гул шагов.
И сам затпрукал солдат его повозки, и лошадь стала.
Колесная ария кругом оборвалась раньше чьей-то команды:
— Обоз, сто-о-й-й!
Подошел фельдшер из лазаретной линейки Перепелица, — полковой фельдшер со жгутами на погонах, и сказал почему-то:
— Шпарят!
Голова у него была круглая, лицо тоже, нос маленький, чуть заметный, а шинель сзади стояла птичьим горбом, и Иван Васильич подумал невольно: 'Какие меткие бывают фамилии!' — и повторил зачем-то:
— Шпарят?..
И еще пушечный выстрел, а за ним тут же команда спереди:
— …рота ма-арш!
И солдаты, — теперь их лучше рассмотрел Иван Васильич, последняя двенадцатая рота, — пошли влево по кочковатой земле.
— Роты разводят! — объяснил Перепелица.
— Зачем?
— А как же?.. В колонну снаряд попадает или в развернутый фронт, большая разница!
— Да скажите мне, наконец, что это?.. Откуда снаряды?.. Чьи снаряды?.. — нагнулся к нему с повозки Иван Васильич.
— Кто же их знает!.. Люди боевые патроны получили… по три обоймы…
— Дозоры усилить! — скомандовал влево кто-то верхом, и только по голосу узнал Худолей батальонного Кубарева.
— До-зор-ных! — повернулась в испуге голова пирогом.
— Патронные двуколки вперед! — откуда-то спереди, и потом голос Кубарева:
— Вперед двуколки патронные!.. Жива-а!..
И сразу затарахтели колеса двуколок, устремляясь вперед, в бой, а солдат на козлах протянул горестно:
— Патронные!.. Э-эх!.. — и махнул левой рукой коротко, но совершенно безнадежно.
— Ничего не понимаю!.. А пулеметная команда наша?.. — опять того же Перепелицу спросил Иван Васильич.
— Пошла с первым батальоном…
И вдруг добавил Перепелица:
— Раз неприятель наступает, он по железной дороге должен наступать, а это ему зачем?.. Ему вокзал нужен.
— Может быть, вокзал защищает кавалерия? — догадался Иван Васильич.
— Сколько же той кавалерии!.. Кавалерии — ей бы здесь место, а нас бы туда…
Но тут потянуло скверным запахом сзади, и Перепелица добавил:
— Бочки, должно быть, со свалок едут.
— Вот тебе на!.. А вдруг их остановят?
— Удовольствия мало…
Спереди еще грохнул пушечный выстрел…
Минут через десять, хотя и странно было это слышать, но ясно стало и Ивану Васильичу, один за другим два орудийных выстрела раздались дальше, чем первые; потом двинулись снова вперед солдаты, а обоз стоял еще минут десять, пока не подъехал ординарец и не крикнул передним подводам:
— Командир полка приказал медленно двигаться!
— Как?.. Медленно или немедленно? — не дослышал Иван Васильич.
— Это ведь все равно, — отозвался Перепелица и — шинель все-таки горбом — зашмурыгал к лазаретной линейке.
Опять началась ария звонких колес на шоссе.
— Поэтому, выходит, наши погнали его, вашескородь? — обернулась с козел мудреная голова в фуражке, растянутой спереди назад.
— Столько же я знаю, сколько ты, — кротко ответил Иван Васильич, потому кротко, что с этим новым движением представилась ему вдруг Еля, то милое лицо, какое было за обедом вчера, когда она сказала важно: 'Я хлопочу о Коле!..' Почему-то он не спросил ее тогда, у кого она хлопочет, — не успел спросить… Может быть, у губернатора?.. Может быть, она просто пошла к нему на квартиру?.. Добыла какое-нибудь письмо, чтобы войти в губернаторский дом, а там… сказала что-нибудь слишком резкое и арестована за это?.. Конечно, арестована при полиции, только для острастки, и будет выпущена утром… Плохо, конечно, но все-таки лучше, чем то, в чем обвиняет ее мать…
Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу: арестована гимназистка, девочка, его дочь!.. Но он вспоминает губернатора, генерал-майора, лет сорока, с вензелем на погоне, с очень жестким лицом, высокого, коротко стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов: 'Что?.. Худолей?.. Полковой врач?.. Вы — отец?.. Очень жаль!.. Как же вы могли… допустить?.. Послано министру… Нет, не могу… Ничего не могу…' Кивок, и дальше… Что же он, такой, может сказать ей?.. Может быть, накричал на нее, а она не сдержалась… Приказал задержать до утра при полиции… Придется идти объясняться… А что, если за это уволят из гимназии?.. Куда ее тогда?..
