— Ку-упцы!
Несколько раз потом, отрываясь от воды запавшими глазами, взглядывал он то на Федора, то на Макара зло и презрительно.
Как все в городе, он знал, что когда-то братья были ровни между собою и с ним, но теперь, когда разбогател Федор, было зло на него, что разбогател, и зло на Макара, что стережет он братнино добро, как цепной пес. И с той беззастенчивостью, с какою принято смеяться над чужою глупостью в народе, подмигивая Федору, спросил Макара:
— Проверять свое хозяйство едешь?.. Надо, надо!.. В отделку там без тебя ребята разбаловались!
Макар, покосившись на него (он сидел отвернувшись), отозвался:
— Ты себе свое дело смотри!
А Федор спросил:
— Ты, Афанасий, туда часом не заезжал?.. Как там?
Афанасий подумал и сказал, смотря на Макара:
— Неделю назад там был. Рожнов твой известку сюда пригонял, а туда харч возил.
Кроме каменоломни, дававшей красный гранит, ценимый выше синего, там была у Федора известковая печь, что особенно привлекало Кариянопуло.
— Что же ты мне не сказал? — обернулся Федор к Макару.
— Об чем это не сказал?
— Что Рожнов приезжал…
— Вот новость какая: Рожнов!.. Рожнов за делом приезжал, а вот ты зачем это едешь?
Макар сидел сзади Федора, ближе к носу ялика, а Федор на другой скамейке, ближе к корме, и Макар — повернувшись лицом к Афанасию, а Федор боком к нему, и ему удобно было взглядывать то на брата, то на матроса.
— Я-то еду знаю зачем, а вот ты — это вопрос мудреный.
— А он, чтобы не отстать, — живо подхватил матрос, — молодые работают, а старички подсобляй!.. Тоже 'зачем'!.. Он свово упустить не должен.
Всем в городке, кто бывал в рыбацком ресторане 'Отрада', жаловался на брата Макар, и матрос знал весь его спор с Федором, и теперь всячески хотел стравить братьев на брань, чтобы не скучно было ехать без водки.
Макар, понявши в нем союзника, через голову Федора бросил ему:
— Не упущу, небось!.. Я своему труду цену знаю!..
— Поговори вот с дураком! — вздохнул Федор. — Сказано: пьяница проспится, а дурак никогда.
— Не дураче тебя, нет! — погрозил ему пальцем Макар и челюстью ляскнул, а Афанасий одобрительно улыбался ему и подмигивал, довольный.
Качало сильно, и ялик то зарывался носом, то взлетал, но все трое не страдали от качки, только холодно было на воде, и Федор, засовывая руки поглубже в боковые карманы меховой серой куртки, говорил спокойно:
— Не дураче, так дураком и не выставляйся… А имеешь если ко мне претензию, — иди да судись.
— А ты думаешь, суда на тебя не найду? — крикнул Макар. — Найду, небось!.. Как в суде ничего не добьюсь, ты его можешь, конечно, деньгами засыпать, я подожду, когда другой суд будет…
— На том свете, что ли? Никакого тебе другого не будет, кроме, как всем.
Но Макар отозвался уверенно:
— Люди, которые знающие, говорили ясно: будет!.. Очень даже скоро это будет: обчая правда!.. Для всех, — понял? — каким даже и в суд дороги нет, — не пущает продажная шваль разная, — и все законы тогда к собачьей матери полетят… По новым законам тогда судить будут, — вот как будет тогда…
И, повысив голос, так как мешала хлюпавшая волна и трепет паруса, закончил торжественно, как вчера:
— И отымется у Федора и отдастся Макару!
Небо к морю ближе, чем к земле, и только его одно признает море.
Теперь море было в белых барашках, а на небо всползало из-за береговых гор круглое, изголуба- белое, плотное, холодное облако: как будто перегнулся и заглянул тот самый край его, который зацепился за отрог Чатырдага.
— Гляди, купцы! — указал на него Афанасий как раз после торжественных слов Макара. — Это спасибо скажите, что нам теперь угол резать, — пустяк езды, а то бы я к берегу повернул.
Федор глянул, куда указал матрос, и тут же отвернулся: он знал, что сейчас же за поворотом видна была деревня Куру-Узень, и если так будет идти ялик, как он шел, — через четверть часа придут к каменоломням, до которых едва ли и через три часа доберется грек. А Макар даже и не поглядел: облако было сзади его, и зачем было трудиться поворачивать к нему голову, когда не с облаками у него спор, а с братом, который вот он голова против головы. И он играл желваками и глядел на него победно. Рук он не прятал от холода, как брат, и они, чугунно-синие и такие же твердые, как новолитный чугун, привычно сжатые в кулаки, лежали на раздвинутых коленях.
Обогнули мыс — видна стала деревня Куру-Узень, и скрылся сзади город. Надо было перекрепить парус.
— Эй, старички, подсобляй!.. — крикнул матрос братьям. — Сейчас дома будем!.. Бери конец, — тот конец, — непонятный черт!.. Подпыривай!.. Подпыривай под парус, тебе говорю!.. Ма-кар!.. Вот черт, недоделок!.. Федор Петров!..
Федор, лучше Макара знавший, что надо делать с парусом и канатом, скоро и быстро, как этого требует море, помог матросу, и, взявши снова руль, матрос закивал, глядя презрительно на Макара:
— Эх, с непонимающим народом этим! — и сплюнул в воду.
А море кипело, как синее варево в котле со щербатыми (чуть видны были верхушки гор на берегу) краями.
— Ты — матрос, яличник, — значит, вроде извозчика, — прищурил глаза Макар. — Ты взялся везть, — ты и вези… Понял?.. А фокусов не показывай.
— Это каких таких фокусов?
— Таких самых.
— Ду-урак черт!.. Сколько ты годов на ялики смотрел, — конца завязать не знаешь!..
— Не обязан я, стерва ты, — понял?
Афанасий поднял голову, чтобы сказать ему что-то крепкое, и вдруг еще выше подбросил ее, — привстал.
— Это что? Глянь! Лист летит или птицы?
— Лист, кажется, — поднял голову Федор.
Действительно, высоко, с береговых гор, поросших дубом и буком, летели желтые листья.
— Амба нам сейчас!.. Спускай парус!.. Парус!..
И вслед за этим криком матроса страшно быстро случилось все и непонятно для Федора. Скользнув оторопелым взглядом по испуганным глазам матроса, он схватился было за мокрый канат, — тут же рядом с ним очутился матрос, что-то кричал и совал руками (что кричал, не слышно было из-за внезапного шума), — и вдруг что-то ударило его, зашумев, сшибло на скамейку, накрыло с головой мокрым парусом, а когда, барахтаясь ожесточенно, выпростал он голову и руки, — прямо перед собой и ниже себя увидел он звериное лицо Афанасия, обнимавшего в обхват скамейку левой рукой — в правой канат, — и кричал он ему непохоже и страшно, он или другой кто:
— Навались!.. На левый борт!.. На левый!
Не крик, а хрип предсмертный, чуть слышный в реве кругом…
И тут же — голова Макара, без шапки, мокрая, белоглазая, выставилась из воды, а перед подбородком пальцы рук его вцепились в борт.
— На левый!.. На левый! — хрипело матросово непохожее лицо, и Федор понял смутно и под парусом, сильно работая всем телом, перекатился ближе к левому борту, налег на него грудью, фыркая и часто мигая под хлещущей в глаза волной, пытался сообразить, что произошло так внезапно, вспомнил Афанасьево словечко: 'Амба!' и перевел его: 'Смерть!'… Представился потом Макар — мокрая голова с белыми глазами, оглянулся с трудом в его сторону, — парус лежал мокрой грудой, полунакрыв и его и матроса, который
