— А не один ли черт, скажите на милость! Пишется 'Ливерпуль', читается 'Манчестер', пишется 'министерство юстиции', читается 'министерство внутренних дел'!
— Гм… Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! — не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: — А вы, стало быть, во время революции отличились?
Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:
— В моей части никаких выступлений против правительства не было!
Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:
— Этому поверить можно.
— И поверьте, — отозвался Дерябин, — и давайте еще по одной.
— Нет уж, меня увольте.
— Не зарекайтесь! Узнайте сначала, за что выпьем… За исполнение моей давнишней… как бы это сказать… только ни 'мечты', ни 'фантазии' сюда не подходит: — жениться на графине!
— Гм… Графини, конечно, всякие бывают, — криво усмехнувшись, заметил Кашнев. — Бывают молодые, красивые, богатые, а бывают ведь и так себе, ни то, ни се: и не молоды, и не красивы, и не богаты…
— Нет-нет! — удержал его за руку Дерябин. — От второго варианта меня избавьте, — только первый, как вы вполне точно указали: молода чтоб, красива чтоб, богата чтоб!
— И чтобы непременно графиня?
— На меньшем не помирюсь!
— И достигнете цели?
— И непременно достигну!
— Ну что ж… Желаю успеха!
— Вот! Желаете?.. Верно! За это и выпьем!
Кашнев невольно взялся за свою новую рюмку и чокнулся и, только выпив через силу и закусив сардинкой, спросил:
— Не понял я все-таки, почему же именно на графине?
— А почему бы графине не выйти за меня замуж, если в руках моих будет большая власть? — расстановисто спросил в свою очередь Дерябин. — Если она, допустим, лет уже тридцати — тридцати двух, притом же, скажем, вдова, и дела по имению у нее запущены, и нуждается она вообще в человеке, на которого могла бы опереться, — а на меня-то уж можно, я думаю, опереться! — то почему же нет?
— Все это я в состоянии понять: и вдову, и запущенное имение, и чтобы опереться, только вот 'графиню' не совсем понимаю!
— Как же так этого не понять? Вот тебе раз!.. А потомство?.. По моей мужской линии — потомственные дворяне, а по женской, по ее линии, графини… Что?
— А-а, — понятливо протянул Кашнев. — Значит, вы рассчитываете на большое потомство…
— Именно, да! В этом и есть весь смысл жены графини… Этим род мой будет введен в знать, а где знать, там власть!.. А где власть, там и все блага жизни!.. И если я говорю с вами об этом вот теперь, это потому, как объяснял уже, что город для меня новый, и вы оказались единственным здесь, поймите, — единствен-ным, кто меня знает не со вчерашнего дня!..
— А что же, собственно, мог я о вас узнать тогда, девять лет назад, и за один только вечер?
— Узнали, что я шел, а теперь видите, что иду к своей цели!
От идущего к своей цели пристава Дерябина Кашнев ушел поздно, а, придя домой, этим поздним возвращением очень обеспокоил Неонилу Лаврентьевну.
XVII
Весь следующий день Кашнев как бы вел в себе самом упорную борьбу с нахлынувшим на него вновь, как девять лет назад, приставом Дерябиным. Но если тогда он был только ошеломлен им, то теперь к ошеломленности прибавилось еще что-то, похожее на испуг.
Он не хотел называть этого ощущения испугом: даже перед самим собой он пытался казаться и опытнее, и тверже, и дальновиднее, чем был; однако то, что открыто ему было так, походя, между прочим, этим глыбоподобным приставом, — не какая-то нелепая случайность.
Не слепая Судьба, — с завязанными глазами, как ее изображали художники, — а вот этот пристав с его подлыми бумажками, явился причиной его злоключений… И вот эта причина снова здесь, стоит рядом с ним и смотрит на него, хотя и лупоглазо, как бы близоруко с виду, но на самом деле придирчиво-зорко. И вновь, как и тогда, могут пойти от него, пристава Дерябина, бумажки о нем, Кашневе, и может вновь получить уничтожающий толчок кое-как налаженная, пусть и скромная во всех отношениях жизнь.
И мало того, что вновь сломает жизнь, но еще и скажет, что спасал тебя от каких-то величайших несчастий.
— Есть старый греческий миф о людоеде Минотавре, обитателе Лабиринта на острове Крите, — говорил за обедом жене своей Кашнев. — Вот будто у такого Минотавра я вчера и побывал в гостях. Я остался жив, но он дал мне понять, что съесть меня может, когда угодно, когда явится у него аппетит. И в это вполне можно поверить, так как это чудовище, Минотавр этот в полицейской шкуре, однажды чуть было не проглотило меня, а зубами своими измяло сильно: чувствую это на себе до сих пор…
Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном:
— Мама! Смотри!
— Ах, озорник! Ну и озорник растет! — говорит Алевтина Петровна, внося с кухни сковороду с чем-то дымящимся, — не то сырниками, не то жареной печенкой. Она глядит на внука белыми глазами своими и притворно сердито и добродушно — любуясь, умея как-то делать это в одно и то же время.
Обыкновенная комната в самом скромном на вид с улицы одноэтажном доме, обыкновенный домашний обед, обыкновенный двухлетний ребенок, но это — все, что подарила ему, Кашневу, жизнь. Однако даже это может показаться совершенно незаслуженным Минотавру, стремящемуся к генеральству (хотя бы и в отставке), пишется им бумажка, и кто-то по этой бумажке за глаза начинает о нем 'дело', как будто это он ударил по голове пожилую женщину и вырвал из ее рук ридикюль с двумя с половиной тысячами рублей.
— Как вы полагаете, Алевтина Петровна, можно за две с половиной тысячи немудреный домик построить? — обратился к теще Кашнев.
— Ну еще бы нельзя! — так вся и вскинулась седоволосая Алевтина Петровна.
— Может быть, даже и за две можно?
— Теперь так: если самому за всем глядеть, — за матерьялом, за рабочими, а подрядчик в это чтобы не мешался, то и за две люди себе строят!
И теща глядела на зятя такими загоревшимися, ожидающими глазами, что ему даже неловко было охлаждающе сказать ей:
— Это я так вообще спросил: в моей адвокатской практике всякое знание бывает полезно.
В пять часов закрылась контора, в которой работала бухгалтером Софа; чтобы не слишком беспокоить других в квартире, она с приходом надевала на свой костыль резиновый наконечник.
Кашнев представил, что вот и на нее, его свояченицу, без которой он не мог уже представить своей семьи, косвенно может обрушиться несчастье, благодаря заботе о нем неусыпного пристава третьей части, и остро заныла в нем большая жалость к этой изувеченной, но гордой девушке, похожей лицом на его жену, и он почувствовал к ней самую большую нежность, на какую только был способен.
— Я не герой, конечно, — говорил в этот день поздно вечером Кашнев Неониле Лаврентьевне. — И тебе было известно, что я — самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда не пригодился в жизни. Война ошеломила меня. Я потерял девять десятых прежнего себя за время, когда стал
