— Не то? — крикнул Дерябин. — Плохо я говорю? Окончательно не то или не окончательно? А?.. Милый мо-ой! Ты себе представить не можешь, какая все в общем слякоть, дрянь! Ни тоски, ни радости, — так, дрянь одна!.. Ты вот… этого студента я… ты меня извини… примял немного… и не то чтобы я это… в пылу битвы, а так, — уж очень мерзко стало: из такого револьвера не попасть в двух шагах… Что я? Копейка? — черт его дери! Суется в волки, а хвост поросячий!.. В меня один цыган-конокрад стрелял на скаку — кокарду сшиб! Волосок бы еще, — и мое вам почтение, — свистульку в череп!.. На скаку! Двух урядников калеками сделал, пока самого убили… факт! Прошлым летом было… Митя, ты не юрист? — перебил вдруг себя Дерябин.
— Юрист, — ответил Кашнев, все больше хмелея.
— Правда? Юриста, брат, сразу видно: у него вид легкомысленный!.. Это я шутя, прошу простить и к сердцу не принимать. А в хиромантию ты веришь?.. Мне, брат, одна немка мои линии читала (Дерябин вытянул над столом здоровенную ладонь)… где она тут какую-то линию жизни нашла?.. С перерывами, говорит, — но-о… длины страшной. Однако отправить, иде же несть болезнь, всегда могут, со всякой линией… А перерывы, — это вот именно — огнестрельные раны… факт… Митя, а ты женщинами увлекался? Не так, чтобы прохладно, для развлечения, а чтобы труба, утоп? Нет? По глазам вижу, что нет. Смотри, ладанка.
И, быстро расстегнув тужурку, снял с себя Дерябин золотой медальон, щелкнул и открыл портрет какой-то молодой женщины.
— Командира нашего корпусного, — отдельного корпуса пограничной стражи безграничной кражи… Нашего, — а это десять лет назад дело было… Бал был… Я ее с бала увез! Понял, что это значит?.. За это и со службы долой.
— Давеча ты сказал, кажется… — начал было Кашнев, но не докончил и улыбнулся. С медальона смотрело конфеточное лицо в кудряшках, и он точно подумал о ней вслух: — Должно быть, располнела теперь, за десять лет, а лицо стало в желтых пятнах… Кудряшки мелкие, жесткие, зубы позеленели… почему-то иногда зеленеют спереди…
— Митька! — крикнул пристав. Стал перед ним и смотрел на него с каким-то ужасом и шипел сдавленно, наклоняясь: — Возьми назад!.. Сейчас же назад!.. Сейчас же возьми назад!.. — Даже побледнел Дерябин, и жила на лбу надулась.
И сконфуженный, отрезвевший Кашнев пробормотал растерянно:
— Я пошутил. Сознаюсь — неловко. Прости.
А Дерябин, пряча медальон и застегивая пуговицы тужурки, все глядел на него недоумевающим, почти испуганным и жестким взглядом больших близоруких белесых глаз, и так неловко стало Кашневу, что он поднялся даже, стал близко к Дерябину, протянул ему руку и сказал запинаясь:
— Вижу, что обидел, очень обидел… Извини, голубчик! — и пожал крепко прочную руку Дерябина, поданную медленно, сдержанно и молчаливо.
А в это время в напряженной неловкой тишине комнаты вдруг резко и картаво неприлично выругался попугай.
V
— Митя, а ты против рожна прал? — спросил пристав, когда успокоился, выпил хинной водки и закусил заливным из судака. — Не понял, о чем говорю, или понял? — добавил он, заметив, что глаза у Кашнева далекие.
Но Кашнев понял.
— Случалось иногда, прал, — ответил он улыбнувшись.
— Но… не очень? До большого у тебя, видно, не доходило, нет?.. Иначе мы не имели бы удовольствия сидеть за одним столом… так? — прищурился пристав.
— До большого? Да нет.
— Не рисковал шкурой так, чтобы за други живот! Хвалю. Незачем. Прокурором со временем будешь… Россия — полицейское государство, если ты хочешь знать… А пристав — это позвоночный столб, — факт! Его только вынь, попробуй, — сразу кисель!.. Милый мо-ой! Что тебя красавчиком мать родила в этом заслуги особой нет! Ты вот из урода процвети, тогда я к тебе приду и свечку тебе поставлю… А то полиция. Полиция работает, ночей не спит, только от полиции и порядок. Ты его в красный угол на почетное место, полицейского, а у нас он в том углу, где ночные горшки ставят… Ты вот у меня в гостях почему? Потому что ты не в гостях, а в наряде… а без этой оказии погнушаешься и не зайдешь — факт!
— Отчего не зайду? — спросил Кашнев потому только, что Дерябин смотрел на него в упор и ждал именно этого.
— А ты собственно зачем же зайдешь? — Дерябин не улыбнулся, когда добавил: — Если бумажник украдут, пожалуй, зайдешь… заявить.
— Нет, отчего же, именно в гости и зайду, — серьезно ответил Кашнев.
— Зачем же? Говорить тебе со мною… о чем? А угощение это не мое, мне ничего не стоит, — даром дано. Сказал — пришлите кулек, — прислали кулек. Сто зубов против них имею, и они это отлично знают! А вот почему они так не делают, чтобы я к ним ни одного зуба? Невыгодно. Подлец на подлеце! Мошенник на мошеннике… Не полиция — подлец, народ — подлец! Факт!.. Мне сослуживец мой, мой помощник, старше меня и чином и годами, старик, и души большой, из исправников сместили за слабость… иногда говорит мне: 'Ваня! От тебя в десяти шагах стоять, — и то жарко: до того ты горяч'. А я потому для него и горяч, что сам он — зубами ляскает. Так человека запугали, что теперь с перепугу только и делает, что водку цедит. Держу, черт его дери, а пользы от него, — почеши затылок! Заберется с ногами куда-нибудь в поганый трактир и сидит, как пуля в дубу… Прямо как влюбленная баба стал: что ни начнет делать, двадцать раз прибежит спросить, так он сделал или не так сделал… Пошлешь его в ярок на пчельник, да сам сделаешь… И ведь случаев всяких их тьма темная, а нужно всегда что? Нужно сразу и точно знать, что тебе сделать, сразу и точно… и всегда. И колебаний никаких, ни боже мой, потому что власть!.. Понял? Что? Плохо я говорю? Не то?
— Хорошо говоришь, — сказал Кашнев.
— То-то… Как же он смел мне сказать: палач?
И, говоря это, Дерябин вскочил вдруг и закричал, поводя налитыми кровью глазами (глаза были влажные, и показалось Кашневу, точно красные слезы в них стояли).
— Да он знает, что такое палач! Ах, корноухий! Самое подлое слово, какое в человеческом языке есть, — каналья он!.. Ведь я по нем, по его дверям залп мог бы дать, а я на рожон полез, сам полез, чтобы он жив был, стало быть, я не палач!.. Я!.. Я когда становым был, — мужицкие самовары за недоимки продавал, — да, продавал — овец, коров, самовары… Я с мошенников взятки беру — да, беру взятки — с воров, с мошенников!.. Да ведь всех воров и мошенников судить, — их у нас не пересудишь: вор на воре, мошенник на мошеннике… Все — воры! Всякий — вор! Честным у нас еще никто не умер, чуда такого не было. Факт!.. Ты — честный? Ты пока еще так себе, молочко… Еще не жил; поживи-ка, — украдешь. За час до смерти, если случая не было, последнюю портянку у денщика украдешь, — так и знай! Так с портянкой в головах и помрешь, — факт, я вам говорю!
Засмеялся Кашнев. Смотрел на ярого пристава с дрожащими губами и раздувшимся носом и не мог удержаться, смеялся по-детски.
— Ты… что? — тихо спросил Дерябин.
Но Кашнев смеялся, как смеются школьники, когда им запретил уже это учитель: отвернулся как-то набок и фыркнул.
— Нет, ты что? Ты пьян? — сказал недоуменно Дерябин.
И опять, как в первый раз, когда увидел пристава, Кашнев ощутил как-то остро всего себя, свое молодое, тонкое двадцатитрехлетнее тело, свои, пожалуй, бледные теперь овальные щеки, чистые, красивые глаза, немного узкий лоб, мягкие темные волосы. А смеялся он как-то так, даже и объяснить не мог бы почему. Просто, казался смешным пристав, и даже не совсем ясен был он: то расширялся весь — и нос и губы, то вытягивался и слоился.
