одной стороны, и знание общеевропейской обстановки, с другой, - говорили им, что троны их стали непрочны.
За долгие годы мира между крупнейшими державами Европы накопилось много такого, что угрожало внезапным взрывом. Этим сильно пахло еще до убийства в Сараеве, нечего и говорить о том, как упал барометр в кабинетах не только премьер-министров всех европейских стран, но и всех тех, кто хоть сколько-нибудь интересовался политикой.
IV
Как бы ни было велико воображение любого великого человека, представить со всей ясностью и полнотой действия миллионных масс, получивших приказы к войне, он не может. Воображение, казалось бы, вполне безошибочно нарисует ему одно - действительность подсунет другое. Воображение наше часто находится в плену у бывшего, у того, что занесено на страницы истории, но страницы истории, - правдивы ли они, или ложны, безразлично, - стоят на месте, а действительность ежедневно, ежечасно растет. Этот рост становится совершенно необычайным во время войны, когда обычный год в 365 дней равен целой эпохе.
Учесть все без исключения возможности такого стремительного роста, предусмотреть огромнейший подъем человеческой энергии в начале войны; сделать скидку на усталость, как неизбежную реакцию во второй этап войны; не забыть, однако, и о том, что велика приспособляемость людей ко всяким вообще условиям жизни, как бы тяжелы они ни оказались; держать всегда в известности число машин войны на фронте и машин труда в тылу, неуклонно следя за кривой машин, как врач следит за кривой температуры больного; питание фронта людьми и машинами, питание людей и машин провиантом и боеприпасами; уголь, железо, нефть, медь, свинец, олово и десятки других металлов; вагоны, автомобили, корабли, как средства быстрейшей переброски людей; фронты, растянувшиеся от северных морей Европы до южных, и земля, как единственное убежище от всеразрушающих снарядов тяжелых орудий, - вот то общее, что рисовалось воображению виднейших генералов и политических деятелей Европы.
Никто из них не вспоминал о Наполеоне, бывшем сто лет назад богом войны: слишком изменилось за эти сто лет самое понятие 'европейская война', тем более что эта война грозила по мере своего развития перерасти в мировую.
Усиленно делались подсчеты: сколько может выставить солдат то или иное государство в случае европейской войны?
Этот подсчет сделал граф Шлиффен, крупнейший военный деятель Германии при Вильгельме. В одной своей статье, писавшейся тут же после того, как Австрия прикарманила Боснию и Герцеговину и когда вопрос о европейской войне был поставлен в порядок дня, он решительно отбросил все привычные до того рамки возможной войны.
Он писал: 'Германия со своими 62 миллионами населения может призвать в случае войны 4750 тысяч человек, а Франция даже 5500 тысяч'. При этом он делал подсчет только тех, которые прошли в полках обучение военной службе, значит, совершенно не говорил об ополчении.
Непричастная к высшему генералитету Европа ахнула, встретившись в статье Шлиффена с такими чудовищными цифрами, а он продолжал хладнокровно:
'Не было ни одного полководца, который бы жаловался на чрезмерную численность врученной ему армии, но все без исключения сетовали на ее недостаточность'.
Это была правда, конечно, однако не меньшая правда была вложена Шлиффеном и в такое утверждение: 'Оружейные и артиллерийские заводы создали больше приветливых физиономий и больше готовности к услугам, чем все мирные конгрессы'.
Проповедь культа силы взяла в статьях Шлиффена, а вслед за ним и других германских генералов небывало до того высокую ноту. Их откровенность граничила с цинизмом. Однако о гаагских мирных конференциях все перестали думать и усиленно принялись отливать пушки, готовить снаряды, шить сапоги и шинели сразу на миллионы солдат.
Конечно, грандиозных приготовлений этих к готовой в любой момент вспыхнуть мировой войне нельзя было никому сохранить в секрете, как бы кто ни старался сделать из этого военную тайну. Наконец, жуткие масштабы возможной войны начали пугать даже и неробких вначале государственных людей великих держав, и Шлиффен не замедлил отметить это в таких словах:
'Все ощущают колебания в предвидении огромных расходов, неизбежных больших потерь и того красного призрака, который встанет в их тылу. Всеобщая воинская повинность, превращающая в равноценное пушечное мясо как знатных, так и простых, как богатых, так и бедных, сократила жажду войны'.
И в этом была правда, однако колесо, пущенное по гладкой дороге с пологой горы, продолжало катиться, все набирая и набирая скорость. Над военными заказами, размещенными по фабрикам и заводам, работало множество людей. От всего того, что уже сработано было в целях близкой войны, ломились склады. Заводчики и фабриканты были довольны: они расширяли производство в основательной надежде, что для войны всего будет в конце концов мало, и склады опустошатся быстро, и заказы будут сыпаться щедрой рукой. Если одна только подготовка к войне внесла такое оживление в промышленность, то что же будет, раз начнется война!
Немецкий полководец Гельмут фон Мольтке писал о войне: 'Вечный мир это сон, война же - самим богом созданный мировой порядок. В ней получают развитие высшие добродетели человека: мужество и самоотверженность, чувство долга, самопожертвование. Не будь войны, человечество погрязло бы в тине материализма'.
Разгромивший Австрию и Францию Мольтке писал это в 1880 году, а в 1912 году германский генерал Бернгарди опубликовал книгу 'Deutschland und der nachste Krieg' ('Германия и будущая война').
Он проповедовал наступательную войну, утверждая, что военные захваты ценнее мирных завоеваний. Он называл 'ядом' движение в пользу всеобщего мира и всячески стремился доказать, что 'историческая задача германского народа может быть разрешена только мечом'. Даже самая попытка уничтожить войны представлялась им как 'дело безнравственное и недостойное человечества'.
Что можно было делать этому 'безнравственному' человечеству, когда оно видело в своей среде такого насыщенного и силой и убежденностью, что только сила - право кулачного бойца, уже засучившего рукава, уже сжавшего пудовые кулаки и только размышляющего о том, кому первому из его окружающих выгоднее для него раздробить челюсть?
Есть битвы и битвы. Когда-то, после битвы при Вальми, Гете сказал сидящему у бивачного огня: 'Вы участвовали в битве, с которой начинается новая эпоха в истории'.
Великая битва предстояла Европе, и новая, революционная эпоха в истории уже стояла на пороге этой битвы и ждала своего дня, чтобы родиться.
V
Убитый в Сараеве эрцгерцог был упрямый, резкий в обращении человек, и при дворе Франца-Иосифа его терпели, конечно, как будущего монарха, но не любили. Его не любили венгры, его не любили чехи, его не любили сербы, но зато его очень ценил Вильгельм, и, конечно, этим двум весьма деловым людям было о чем говорить во время свидания в Конопиштах.
Николаю и Карлу также было о чем беседовать в Констанце. Между Австрией и Румынией давно уже существовала военная конвенция, в силу которой голова Румынии была повернута на восток, в сторону Бессарабии. Задачей русской дипломатии было повернуть голову Румынии на запад, где в Трансильвании страдали под австрийским игом и ожидали освобождения миллионы румын.
Италия хотя и входила в Тройственный союз, но союзницей была ненадежной: миллионы итальянцев страдали под австрийским игом на берегах Адриатики - в Триенте, Триесте, Далмации, и Австрия не выражала ни малейшего желания отдать эти области Италии в уплату за ее помощь в войне против Антанты (Entente cordiale).
Но вместо Румынии и Италии Германия и Австро-Венгрия надеялись завербовать Болгарию и Турцию. Турция давно уже обрабатывалась Германией, не скупившейся на займы и посулы, чтобы добиться ее согласия на проведение через Малую Азию железной дороги Берлин - Багдад, в чем она и успела, а германские офицеры приводили в порядок турецкую армию.
Великий двигатель прогресса - каменный уголь потеряла Франция в Эльзасе, проиграв в 1871 году войну с Германией.
Французская промышленность попала в положение ящерицы с откушенным хвостом, - и куда бы ни глядели другие государства, Франция приковала свой взор к потерянным своим провинциям: Эльзасу и Лотарингии.
