военном вам не приходилось бывать… А он, прапорщик Астияни, вон как удумал: он и револьвер из кобуры кожаной не вынимал, а так только чуть отогнул ее, кобуру свою, и как только Войт под ним оказался нагнумши, так он и нацелил ему в голову через кобуру, — вон ведь что удумал! Что значит он — ученый был человек, а не то что мы серость!
— 'Вынимал револьвер вахтенный начальник?' — нас спрашивают. 'Нет, говорим, — никто не видал, чтобы их благородие револьвер свой из кобуры вынимали, — в этом какую угодно присягу примем: потому, как этого не было, то, значит, и не могло быть'. — 'А почему же это, — нам опять вопрос, вдруг выстрел?' Ну, мы уж слышали от прапорщика эти самые слова: 'Несчастный происшел случай', — вот и мы все следом за ним: 'Несчастный, — говорим, случай'. А прапорщик со своей стороны доложили, что, мол, так и так, замечен, что якшается с кем-то на берегу. Уж там ищи, где хочешь, с кем якшается: Севастополь — это тебе не деревня, и люди там сидят не пришитые: нонче там, а завтра взял да и смылся. 'Ага, — говорят, — та-ак! Ну, туда ему, подлецу, говорят, и дорога!' И вышел, стало быть, этот Войт обоюдный Июда, — вот как дело было.
— Ну, все-таки вас за него судили? — полюбопытствовал Сыромолотов.
— За Войта чтобы? Меня? Ни божесбави! Так что даже и прапорщику нашему церковного покаяния не дали, а не то чтобы нам… Мы же в этом при чем же быть могли?.. Вот с попом Брестского полка когда, — может, и эту историю пришлося вам слышать, — ну, тут уж одни сами матросы, потому как офицер, пускай даже сознательный, — на такое дело он вряд ли бы пошел.
— Я действительно что-то слышал о каком-то полковом священнике, — припомнил Сыромолотов. — Не то он матросов исповедовал, а потом на них донес начальству, не то…
— Истинно! Оказался Июдой тоже, не хуже Войта, — подхватил Егорий. — А нешто написано это в его Писании, чтобы ему на духу поверенное начальству потом доносить?
— Нет, этого нигде нет ни в каком Писании, и не имел права он, священник, этого делать, — решительно ответил Алексей Фомич.
И, как бы поощренный этим, Егорий, не глядя уже больше на ворота сарая, — не показался бы там какой посторонний человек, — и несколько даже повысив голос, продолжал:
— Вот за это самое его и постановлено было казнить!..
Он подождал немного, не скажет ли чего-нибудь художник, но Сыромолотов молчал, выжидая.
— Матросы, они, конечно, одним словом, читали кое-кто в газетах: 'К смертной казни через повешение', — вот у них это самое и явилось. Того мало, что исповедников своих выдал: он в пехотном полку своем Брестском что ни обедню служит, — от него проповедь солдатам: 'Не будьте как матросы- бунтовщики! Попадете за это после смерти к чертям собачьим сковородки горячие лизать и, значит, в котлах вариться, а пока что натерпитесь на каторге, ну, однако, могут вас взять да повесить!..' И что ни воскресенье, только это самое солдаты брестские от него и слышат: 'В случае чего с вашей стороны, — поимейте это в виду, — возьмут да повесят!..' Вон он где второй Войт объявился, — в Брестском полку… Поэтому и решение об нем у матросов вышло: убрать!.. И, значит, одним словом, все обдумано было, как убрать того попа вредного… В пятом годе снег в Севастополе выпал большой, и так что даже санки у извощиков завелись… Санки, значит, должны были помочь спроти того попа нам дать. Идет он это в шубе- шапке меховой, как им полагается всенощную служить, а тут метель поднялась, — свету не видно, — да уж и сумерки само собой, — идет, а насустречь ему матросов двое. 'Так и так, батюшка, во флотских казармах матросам проповедь скажите, — очень вас просят все, как умеете вы проповеди говорить, аж до самых печенок людей пробирает…' Поп туды-сюды: 'Да как я могу свою паству бросить на произвол, а к вам, матросам, ехать?' Ну, ему тут разговоры насчет того, что души надо заблудшие спасать, а какие праведные, те сами собой спасение получат, а между тем к саням с ним подходят, какие уж наготове стоят, да его за шубу, да в сани… Ну, одним словом, вывезли его куда надо было, да так он, значит, на фонаре и повис как был: и шубу и шапку ему оставили, потому, конечно, холод…
— Это, стало быть, за такое дело вы кандалами зазвенели? — неприязненно и глухо спросил Сыромолотов.
— За такое дело разе кандалы бы дали? — как бы даже удивясь подобному вопросу, чуть усмехнулся краешками бескровных губ Егорий. — За такое дело амур-могила и черный гроб! — Он провел ребром ладони по кадыку и посмотрел вверх на перекладину сарая. — Нет, я этому делу не касался, да, кажись, и матросов тех не нашли, — бежали они из Севастополя в ту же самую ночь, кажись… Нет, это я сключительно за одни просвирки.
— Как за просвирки? — не понял Алексей Фомич.
— А это как лейтенанта Шмидта расстреляли, — вам должно быть известно, на острове Березани, а мы, матросня, как узнали, решение тогда вышло всем за упокой Шмидта просвирки подать. Вот загодя просвирки мы в городе заказали, на судно доставили, — а нас все-таки восемьсот считалось человек, — и как только обедня началась в судовой церкви, — даже, сказать лучше, перед самым началом это, — что ни матрос, всякий идет к алтарю, просвирку несет, а на просвирке бумажка белой ниткой привязана, а на бумажке, своим чередом, написано у всех: 'За упокой души лейтенанта Шмидта'… Стоим друг на друга зиркаем, что будет. Глядь, выходит из алтаря наш поп судовой, весь так точно красной краской покрасился и патлы свои залохматил. 'Братья-матросы! — кричит. — Ну неужто у вас ни у кого отца-матери нет покойных, что оказался изменник царю, вере, отечеству всех вам дороже?' Ну, вот я тут и рявкнул один за всех матросов: 'Дороже!' О-он же, — он на меня только чуть глаз навел, патлатая душа, а заметил! Ну и, конечно, своим чередом, командиру послал сказать, какие-такие ему представили поминальные просвирки. Глядим, входит в церковь наш командир и прямо идет мимо нас в алтарь… А из алтаря голос его слышим: 'Выбросить за борт!' Так и выбросили почитай восемьсот штук!.. Цельный день потом мартышки их клевали… Ну, а я как рявкнул один за всех, так и посчитали меня в этом деле зачинщиком… Выходит, бунт я поднял, а как же? Вот за это я и получил каторгу!..
— И что же там, на каторге, другие тоже за политику сидели? — спросил Сыромолотов.
— Со мной вместях? — Егорий покрутил головой и ответил: — Со мной на одних нарах там помещалось несколько их, ну, только они за такую политику, какая иржёть.
— Как так 'иржёть'? — не понял его Алексей Фомич.
— Ну, сказать бы так: конокрады! Самые последние считаются люди, какие у мужика весной, как ему пахать-сеять, лошаденку лядащую уводили, а его в нищих оставляли, — вот какие.
И, должно быть, вспомнив об этих своих соседях по нарам, Егорий замолчал, забрал в охапку отобранные доски и потащил их к крыльцу.
А Сыромолотов, походив немного по саду и подойдя потом тоже к тому крыльцу, сказал:
— Был я недавно в Севастополе и угодил как раз ко взрыву дредноута «Мария»… Страшная была картина — этот взрыв!.. Как вы думаете, — вы бывший матрос, — кто мог решиться на такое дело, а? Кто мог взорвать такую громадину?
Егорий, нагнувшийся в это время над последней ступенькой крыльца, посмотрел на него снизу вверх и ответил загадочно:
— Кто взорвал, тот руки-ноги не оставил.
Сыромолотов пошел от него в комнаты недовольный таким ответом. Ему хотелось услышать еще одну догадку о том, отчего погиб дредноут «Мария» и вместе с ним множество здоровых людей, которым жить бы да жить.
Но нельзя же было ему, художнику, не занести в свой альбом эту новую «натуру». А когда он вышел снова на двор не только с альбомом, но и со стулом и уселся шагах в десяти от крыльца, нельзя же было не задать Егорию Сурепьеву еще несколько вопросов: разговаривать с «натурой» было в основных привычках Сыромолотова.
— Вы что же, Егорий, уроженец здешний или из других каких мест?
— Никак нет, не здешний рожденный… — Зачем-то помолчав немного, Егорий добавил: — Курский я соловей, Дмитриевского уезда, села Гламаздина.
— На родину, значит, вас совсем не тянет?
— А что же я на той родине своей должен с голоду, что ли, подыхать? Чудное дело, — родина! — И Егорий очень зло блеснул глазами. — Там же кто у меня может быть, ежли я давно уж там все обзаведение продал?.. Старик там у нас был один до земли очень жадный, — тот купил: все бы ему аржицу да пашаничку сеять… Ну, правду сказать, с той самой аржицы старик этот клятый до таких годов дотянул, что уж сам все
