другой, более короткий и легкий. Не будет ли оно гораздо лучше для вас, а? Давайте-ка думать, что этот именно способ и будет лучше!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда Сыромолотовы вышли в Рыбный переулок, было уже совсем сумеречно, однако не темно, хотя уличных фонарей по заведенным правилам и не зажигали. Можно было даже разглядеть лица встречных. А Нахимовская оказалась теперь, в десятом часу, очень людной и оживленной. Много было офицеров, моряков и пехотных, так как гарнизонную службу в Севастополе несли ополченские дружины, и каждый из этих офицеров шел рядом с женщиной, и часто слышались вспышки веселого смеха.
— Вот видишь как, — говорил, стараясь, чтобы выходило потише, Алексей Фомич, — война войной, а любовь любовью…
Дома на Нахимовской были большие, с магазинами внизу, но магазины почти все, кроме бакалейных, были заперты, окна вторых и третьих этажей занавешены, впрочем, неплотно: то там, то здесь выбивались на улицу оранжевые косяки и полоски света, однако никто не обращал на это внимания.
Около памятника Нахимову остановился теперь Алексей Фомич вполне разрешенно, хотя памятник проступал смутно.
— А ведь Нахимов закоренелый был холостяк, — сказал он, — как и адмирал Ушаков. Женщин на военные суда даже и не допускали. И вот теперь, наконец-то, когда Нахимов стоит, отлитый из бронзы, женщины взяли свое: снуют вокруг него в большом изобилии.
И как бы в подтверждение его слов где-то впереди, где чуть заметно белели колонны, ворвался в негромкий гул голосов звонкий и надрывный женский голос:
— Должно быть, пьяная, — высказала догадку Надя, на что Алексей Фомич отозвался:
— По-видимому, пригубила чуть-чуть.
Слышно стало, что кто-то уговаривал женщину не петь, но надрывный голос ее взвился снова в наступающую ночь:
Кто-то рядом с Сыромолотовым, вздохнув, сказал сочувственно:
— Видать и так, нарезалась… и где только достала!
Женский голос, оборвавшись было, зазвенел между тем снова:
— Гм… Очень это искренне у нее выходит, — остановясь, заметил Сыромолотов. — Послушаем, как пойдет дальше.
Но дальше песня не пошла; дальше послышался только зычный мужской окрик:
— А вот я тебя в участок сейчас отправлю, тогда и забудешь!
Ясно стало, что песню прекратил полицейский.
Между тем со стороны бухты, иногда звонче, иногда глуше, что зависело от небольшого ветра, дувшего с моря, доносилась музыка духового оркестра, как будто на одном из многих судов справлялся какой-то праздник.
Алексей Фомич так и подумал и сказал Наде:
— Ведь есть же праздники полковые, того или иного святого, значит, должны, по теории вероятностей, быть и судовые… А раз праздник, то как же обойтись без духового оркестра?
На что отозвалась Надя с досадливой ноткой в голосе:
— Ты все что-то шутишь, а я думаю совсем не о том.
— О чем же именно?
— О Нюре, конечно!.. Допустим даже, что операция пройдет удачно, а вдруг ребенок окажется мертвый?
— Ну, зачем же такие страсти!.. И почему же именно мертвый?
— А как операция должна делаться, — ведь мы с тобой этого не знаем… Я думаю, что под наркозом?
— Гм… Я тоже так думаю… А как же иначе?.. Ну, разумеется, под наркозом! — подумав, согласился Алексей Фомич.
— Хорошо, под наркозом… А если Нюра не выдержит этого наркоза, если у нее сейчас слабое сердце? Разве таких случаев никогда не бывало?
— Слышал и я, что бывали, да ведь тут, в городской больнице, опытные врачи, я думаю.
— Везде они опытные, но почему-то везде попадаются невежды, — решительно отрезала Надя и, пройдя несколько шагов, добавила: — Пусть даже все окончится благополучно, и ребенок окажется живой, а как же Нюра может кормить его грудью с такою большою раной?.. Да и молока у нее может не быть, раз ребенок еще недоношенный.
— Гм, да-а… Для меня ясно, что Михаилу Петровичу придется нанять кормилицу… Большой расход, конечно, но что же делать? Раз появляются в семье дети, значит увеличиваются расходы.
Когда они подошли к своей гостинице, то разглядели несколько поодаль от входа знакомого им коридорного возле двух женщин в белых беретах одного фасона.
Сыромолотов остановился в косяке тени, остановилась и Надя, и коридорный на их глазах направился с одной из женщин к широким ступеням входа, а другая вдруг закричала ему вслед хрипло:
— Ах ты, хабарник паршивый! Я тебе, значит, мало хабаря даю?
Но тут же около нее появились два матроса, и один из них, обняв ее, проговорил весело:
— А-а, Гапочка, наше почтение!
Другой же еще веселее:
