необычайно мирный: верх фуражки от ветра встопорщился горбом, голова наклонилась вперед и повисла как-то между искусственно взбитых плеч, красные глаза слезились, и он то и дело сморкался: можно было подумать, глядя издали, что он безутешно плакал.
Чероков, вглядевшись пристальными своими, даже и здесь, на холодном ветру, не мигающими глазами в очень знакомые ему линии и пятна путей, первый заметил подходящий поезд, и все подтянулись, и генерал Ананьин высморкался старательно, в несколько обдуманных приемов, потом вытер глаза и спрятал платок, который держал в руках все время.
Поезд в несколько синих вагонов подошел тихо, без свистков и гудков, но был это только свитский поезд, из которого вышел в некотором роде жертвовавший собою в случае злостной неисправности путей великий князь Петр Николаевич, длинный и тонкий, как хлыст, с лошадиным лицом, в серой, обычного солдатского сукна, шинели и фуражке защитного цвета.
Здороваясь с Ананьиным и другими генералами и адмиралами, он сказал негромко:
- Поезд его величества - через четверть часа, господа.
Чероков обратился к Ливенцеву торжественно и таинственно:
- Вот теперь смотрите в оба! Главное - около самого входа на вокзал. Там, конечно, есть жандармы, но... я вам говорил: чем больше глаз, тем лучше.
И Ливенцев пошел к подъезду, около которого собралась уже, правда, не очень большая, толпа 'проверенных людей', окруженная цепью царских егерей и жандармов.
И как раз, только он подошел к толпе, он оказался необходимо нужен: два молодых, то есть самого опасного возраста, офицера 514-й дружины в караульной форме пытались пробиться на другую сторону вокзала, и знакомый Ливенцеву жандарм показывал им на него рукою.
- Что такое? - спросил Ливенцев.
- Безобразие! Нам надо в караул на главную гауптвахту, а нас задержали, - отчетливо ответил бравого вида поручик.
- Вы из какой же части? - спросил, настораживаясь против своей воли, Ливенцев.
- Вот у нас есть на погонах, какой мы части, - нагнул голову к левому своему погону прапорщик.
- Гм... Я вам, конечно, верю, господа... но видите ли, такое дело: почему вам нужно непременно через вокзал?
- Потому что уже поздно, а здесь короче! - раздраженно ответил поручик.
- Вы - рунд?
- Нет, я - командир роты, и потому я дежурный по караулам, а это рунд... Не задерживайте, пожалуйста, иначе вы ответите!
- Очень грозно! - улыбнулся Ливенцев. - Перед кем это я отвечу?.. Если бы я вас когда-нибудь видел раньше, а то никогда не приходилось... Впрочем, вот что: можете идти.
Он подозвал к себе тут же знакомого жандарма и сказал:
- Они в караул, пусть идут, конечно, только надо последить, куда они пойдут.
- Слушаю, - понятливо кивнул жандарм, отходя.
Ливенцев думал, что этим все и кончится, но подошел совершенно возмущенный артиллерист- подпоручик с самым молодым, первокурсно-студенческим лицом и начал сразу:
- Черт знает что, прапорщик! Не пропускают к жене!
- К какой жене? Где у вас тут жена? - очень удивился и насторожился Ливенцев.
- Здесь жена, в железнодорожной больнице...
- Гм... Вот поди же! Почему же она очутилась здесь? - пристально, как Чероков, начал вглядываться в подпоручика Ливенцев.
- Очень просто - как! Ехала ко мне и родила в поезде. Ночью было это... Вот почему очутилась.
- А вы как узнали об этом? - совершенно убеждаясь, что перед ним злоумышленник, плохо умеющий врать, поспешил спросить Ливенцев.
- Получил бумажку из больницы, - как узнал! Вот бумажка!
Подпоручик вынул из бокового кармана шинели измятую бумажку со штемпелем железнодорожной больницы: подпоручик крепостной артиллерии Ломакин извещался, что жена его, только что родившая в поезде, находится в больнице.
- Все правильно, - сказал решительно Ливенцев, - но на вокзальную территорию я вас во время приезда царя пропустить не могу.
- Как так не пропустите? - вскинулся подпоручик. - А если она сейчас вот... там... умирает?!
- От какой причины? Что вы! Успокойтесь и станьте со мною рядом. Сейчас проедет царь, и вы пойдете...
- Это черт знает что! - горячился артиллерист.
- Нет, это только порядок, не нами с вами заведенный.
У вокзала стояли уже автомобили, приготовленные для царя и свиты.
Машины были новенькие, военного ведомства, и, глядя на эти машины и представляя, как будет под 'ура' толпы садиться в одну из них царь, Ливенцев совершенно непроизвольно на глазомер определял расстояние до них, чтобы сообразить, действителен ли будет выстрел этого сомнительного подпоручика, если он начнет палить из браунинга. Выстрел, а не выстрелы, потому что двух выстрелов он не успеет сделать, - его схватят. А предполагаемый цареубийца ворчал около:
- Черт знает что! Возмутительно!.. Да, наконец, какое вы право имеете мне не верить и меня не пропускать?
- Вполне верю, - отвечал не совсем правдиво Ливенцев. - Но никаких посторонних людей, кроме высшего генералитета, на вокзальной территории сейчас быть не должно, - поняли? Таков приказ коменданта крепости, который как раз там.
- Генерал Ананьин там? - настолько оживленно спросил артиллерист, что Ливенцев подумал, не хочет ли он укокошить Ананьина, а не царя, и вполне искренне ответил ему:
- Ведь вы же знали, что приезжает царь, и что бы уж вам подождать сюда приходить до его приезда!
- Ну, уж этому вы меня можете не учить! - надулся артиллерист.
- Еще бы, такого матерого я стал учить! - усмехнулся Ливенцев. - Однако ваше место сейчас около своей батареи... Вдруг проедет царь прямо отсюда в крепость, а вас как раз и не будет!
- Это уж мое дело! - огрызнулся подпоручик.
- Ваше, ваше. Вот и стойте и ждите.
Царский поезд подошел так же бесшумно, как и первый, свитский, и Ливенцев, заметив его приход, очень заволновался.
В первый раз в жизни пришлось ему охранять того, чье существование он считал безусловно излишним и вредным. И подпоручику артиллерии с лицом возмущенного первокурсника-студента, время от времени повторявшему: 'Какая нелепость!' - он отвечал про себя: 'Совершенная нелепость!' Он вспоминал, как сказал своему ротному Пернатому на другой день после суда в штабе дружины и удивившей его своею связностью речи Полетики:
- Знаете, в первый раз в жизни попадаю в такое положение: охраняю особу монарха!
И Пернатый вдруг со свойственной ему театральностью перекрестил его и сказал с подъемом:
- Дай бог, чтобы все у вас обошлось благополучно, потому что человек вы хороший, и я вас вполне уважаю! И отнюдь не желаю я вашей смерти поэтому! Так как, отец мой родной, если вдруг что-нибудь случится с царем по вашей вине, то ведь это что же такое, подумайте!.. Ведь на вас сейчас вся Россия смотрит с надеждой и упованием!.. А если... если, чего не дай бог... ведь тогда вам и жить нельзя будет от стыда перед целой Рос-си-ей, отец мой хороший!.. Тогда пулю себе в лоб, и конец!
Здесь, на площадке перед вокзалом в Севастополе, отнюдь не вся Россия смотрела на Ливенцева с упованием; смотрел на него один только подпоручик Ломакин, притом с явной ненавистью, исподлобья, представляя, может быть, неотвязно, как вот сейчас благодаря этому формалисту-прапорщику, человеку явно безмозглому, он стоит в двадцати шагах от своей, может быть, умирающей жены.
Наконец, появился из выходной двери вокзала царь, такой маленький и невзрачный рядом с длинным Петром Николаевичем и министром двора - старым, седоусым Фредериксом. Проверенная толпа и жандармы нестройно и как-то незвонко на холоде закричали 'ура'. Крикнул было один раз и Ливенцев, но тут же
