И, сам себе дирижируя, он начал жужжащим горловым баском:
За речкой, за быстрой
Становой едет пристав...
- Подхватывай все!
Ой, горюшко-горе,
Становой едет пристав!
Никто не подхватил, конечно, но это не смутило штабс-капитана, он продолжал, входя в раж:
С ним письмо-водитель,
Страшенный грабитель...
Ой, горюшко-горе,
Страшенный грабитель...
- Ну вас к черту, слушайте, с такими песнями! - прикрикнул на него Кароли, но он успел пропеть еще один куплетец:
Рас-сыльный на паре
За ним следом жаре.
Ой, горюшко-горе,
За ним следом жаре...
И только когда все кругом зашикали на него и замахали руками, замолчал, но спросил все-таки:
- Не нравится? Неужели не нравится?.. Странно!.. Почему же?
Анастасия Георгиевна совершенно беззастенчиво подсела вдруг к Мазанке и обняла его, заглядывая ему в глаза и говоря:
- Вот вы, должно быть, хорошо поете: у вас очень-очень красивый голос!
Мазанка, отвернувшись от нее к Ливенцеву, сделал такое ошеломленно-уморительное лицо, что Ливенцев не мог не расхохотаться, и Пернатый спросил его тихо:
- Что такое смешное насчет моей жены сказал вам этот Мазанка?
Пришлось успокаивать как-то Пернатого, но дама из Ахалцыха почему-то упрямо решила вдруг не уступать этой горняшке самого красивого тут мужчину с такими великолепными усами и, решительно отодвинув Урфалова, подсела к Мазанке с другой стороны и тоже попросила его умиленно:
- Спейте!.. Спей, цветик, и студися.
- Что тако-ое? - вдруг отшатнулся от нее с явным возмущением в глазах Мазанка. - Что это значит такое, что вы сказали?
- Это значит: 'Спой, светик, не стыдись!' Это из басни Крылова, объяснил ему Гусликов, глаза у которого вдруг стали сухие и колкие.
Он тянул за руку свою жену от Мазанки, а у той дрожали тонкие губы не столько, может быть, от обиды, сколько от досады за то, что ей этот красивый подполковник явно предпочел горняшку. Она встала и отошла, прижавшись к мужу, но Ливенцев увидел во всем этом что-то очень непонятное, что мог бы объяснить ему только Кароли, и Кароли объяснил быстрым шепотом на ухо:
- Ведь они крупно поссорились, Гусликов с Мазанкой, мы их сюда мирить привезли.
- Отчего же не мирите?
- Да вот черт его знает, кто должен начать мирить... Одним словом, надо еще пропустить рюмки по две и тогда мирить.
Он отшатнулся от Ливенцева и крикнул:
- Господа! Выпьем за наши войска, а?.. За наши войска, - продолжал он, приподнявшись, - которые там, в о-ко-пах, в грязи, одичавшие, завшивевшие, позабывшие о том, что они люди, подставляют себя под пули из пулеметов, под целые реки пуль, которые заливают буквально, от которых нет и не может быть спасенья вне окопов... или воронки от снарядов... Это надо только представить, что такое современный бой... Чемоданы из каких-то шестнадцатидюймовых, которых и представить невозможно! Реки пуль из пулеметов! Бомбы с аэропланов! Ядовитые какие-то появились газы!.. О винтовках наших и штыках я уж не говорю!.. Ручные гранаты! Огнеметы! И черт знает что еще!.. И все это - на несчастного человека. Вот такого же самого, как и каждый из нас, - щипнул он себя за руку. - Как же все это наши войска выносят, не понимаю? Ведь наш солдат - серый мужик. Что он видел на своем поле? Ворону и галку, и весною - грача... Еще заводские рабочие, как в армиях западных, те хоть сколько-нибудь понимают, что такое грохот и что такое адская жара на заводах чугунолитейных. А наш мужик привык к тишине, и вот на него, несчастного, сваливается целый ад кромешный. И он не бежит от этого ада, он еще даже наступает и крепости берет!.. Думаю я: чем же победы наши могут достигаться? Для меня ясно: ценою огромных потерь! Потому что техника вся - она где? Она, конечно, у немцев, а у нас если и есть орудия, и то на них надпись: 'Мэд ин Жермэн'! Думал я в самом начале войны, что будут нас за отсталость гнать и гнать немцы, однако же вот не гонят, и мы еще ихние Перемышли берем... Кто же взял Перемышль? Ополченские дружины! Ура!..
Тост понравился. Выпили за ополченские дружины. После этой рюмки развязался язык у мрачного Переведенова. Он вытер слабо растущие усы ладонью и сказал с подъемом:
- Господа! Был у меня враг. Этот враг подох... Отчего же он подох вопрос? От икоты! Начал икать ежеминутно. Икал, икал, все икал. Недели две икал... и подох! А почему он икать начал - вопрос? Потому что я его вспоминал ежеминутно! Вот по этому самому!.. Тут говорилось насчет того, чтоб Вильгельма - в клетку... Ерунда, конечно! Эту птицу поймать сначала надо, а потом уж... как-нибудь вообще... А я такой придумал проект: хочу на высочайшее имя подать. Чтобы всех кобелей, какие в России есть, издан был приказ называть Вильгельмами. Вот! 'Вильгельм! Вильгельм! Вильгельм!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!' Вот кобель и прибежит, и хвостом завиляет... А кобелей в России сколько есть? Миллионы! А сколько раз на день их звать будут?.. Вот вы и подумайте, сколько раз придется ему, Вильгельму германскому, икать! Это уж будет явная смерть тогда. А раз Вильгельм подохнет, войне будет скорый конец. Так вот, это самое... Виночерпий! - обратился он к Урфалову. - Где моя рюмка? Выпьем сейчас поэтому за успех... это самое... моего проекта в высших сферах!
Очень смешной оказался Переведенов, вошедший в экстаз, и все расхохотались, и Кароли нашел, что это лучший момент для того, чтобы попробовать помирить двух подполковников.
Он сказал возбужденно:
- Мировую надо пить, господа!.. Вильгельм назначал когда-то премию тому ученому, который найдет причину рака и способ лечения, конечно. Начинал он войну не зря: он силы своих противников знал до точки, и не боялся он ни нашей армии, ни французской, а рака он боялся, и сейчас, конечно, боится, потому что от рака умерли и отец его и дед. Да если бы и подох он от рака, на его место уже есть кронпринц, и - война продолжаться будет... Но вот в нашей дружине, господа, печальное явление: два уважаемых штаб-офицера наши поссорились. Конечно, ссора пустяшная, но все-таки...
- Почему пустяшная? - резко перебил вдруг Мазанка, и Ливенцев даже не узнал его, сразу взглянув: до того горели у него глаза и дрожала нижняя челюсть.
Гусликов тоже преобразился: несмотря на несколько рюмок выпитой водки, у него вдруг как-то заострилось лицо, подсохло, и забилась какая-то жила на правой скуле. Он тоже как будто хотел что-то сказать, но Кароли продолжал:
- Я не берусь, конечно, быть между вами судьей. Избави бог судить своих же товарищей по службе: непременно кого-нибудь обидишь. Я предлагаю только вот от лица всех однодружинников наших - помириться!.. Там, на фронте, господа, другие ополченские дружины Перемышли берут, подвиги совершают геройские, а мы тут... накажи меня бог, я даже не понимаю, как это можно так ссориться, что даже и смотрят друг на друга, как неприятели на фронте!.. Ну, поругался - это куда ни шло, бывает иногда с нашим братом, запустишь сгоряча на пользу службе. Но чтобы так вот, принципиальность какую-то... не стоит, господа, перед лицом великих исторических событий! Поэтому я и предлагаю... и прошу...
- Все просим! - сказал Урфалов.
- Просим, просим! - сказал и Ливенцев, хотя и не знал, из-за чего так крупно могли поссориться подполковники.
- Конечно! Какого черта, в сам-деле! - пробубнил Переведенов, пристально глядя на ту часть скамейки, на которой стояли в полном ведении Урфалова бутылки и рюмки.
И уже наполовину приподнялся было с места Гусликов с явным намерением подойти к Мазанке, но Мазанка возбужденно дергал себя то за правый, то за левый ус и чмыхал носом. И вдруг он заговорил, глядя почему-то в землю:
- Посмотреть кому-нибудь со стороны, свежему какому-нибудь человеку, то, конечно, рассудить можно... Оставил человек, призванный в первый же день мобилизации, жену, детей на глухом хуторе, в имении, от железной дороги в тридцати верстах, и хозяйство свое все. А жена ничего не понимает в хозяйстве. Она людям верит, а люди ее надувают, конечно. Потому что кругом мошенники... сколько я уж потерял на этом! И вот был случай... представился случай такой - командировка. Отлично я мог бы домой заехать и все там
