- Еще бы! Я думаю тоже, что не будет, - согласился Алексей Иваныч. Это будет тогда, когда не будет и войн. Но тогда эти законы будут упразднены, и появятся новые. Только и всего. Все равно, как дилювиальный период - и теперь. Тогда были свои животные, свои растения, и человек тоже своего склада. Все было приспособлено одно к другому - и потом вдруг переворот, и почти все погибло, и появилось много нового, и свои биологические законы. Эта война - она похожа на ледовый период, - она очень много уничтожит из тех законов, по каким мы сейчас живем, и появится много нового. И кто ее переживет, тому будет интересно жить... хотя, может быть, и тяжелее, чем теперь. Потому что начнется новый биологический период, верно, верно!
Ливенцев не понимал, кто такой этот Алексей Иваныч. Видно было ему только, что он - хороший знакомый Добычиных. Может быть, даже брат того самого нижнего чина, мужа Натальи Львовны, только старший, конечно, брат, так как было ему на вид за сорок уже лет.
- Вы - биолог? - спросил он Дивеева.
- Нет, я - архитектор, - скромно ответил тот.
- То-то вы так храбро говорите о биологических законах, - усмехнулся Ливенцев, - как настоящий биолог храбро будет говорить о ваших архитектурных законах... Все несчастье наше в том, что мы с вами или совсем не военные люди, или очень мало военные, поэтому нам ясны законы этой войны. А каким-нибудь мастерам войны, вроде маршала Жоффра, - им даже и задаваться этими мыслями о законах войны в голову не приходит: у них просто статистика, и передвигаются флажки по карте в их кабинетах.
- Папа говорит, что ваша дружина совсем ни к черту... с этой самой жоффровой точки, - и постучала папироской над пепельницей Наталья Львовна. Что никуда не годный вы там все боевой материал, кроме одного только ротного командира, который на стрельбе все пять пуль в мишень всадил.
- А-а! Мазанка! - улыбнулся Ливенцев. - Он - бывший начальник учебной команды в одном образцовом полку... конечно, он неплохой ротный командир... А в сестры милосердия вас не тянет? - спросил он вдруг, вспомнив Фомку и Яшку Гусликовых.
- Ни ма-лей-шего желания не имею! - повела она в стороны головой. Чтобы всякие там рваные раны перевязывать? Бррр!.. - Она расставила перед собой пальцы. - Этого еще недоставало!
И очень брезгливое стало у нее лицо, как будто только что нечаянно раздавила она ногой таракана. Но при этом она повысила голос, и вот из другой комнаты сюда донесся еще голос - грубый, низкий, но несомненно все-таки женский:
- На-та-ша! Ты с кем это там разговариваешь?
- Спите, спите, мама! Это вас совсем не касается! - отозвалась Наталья Львовна. - А мы будем говорить тише.
- Фома!.. А, Фома! - позвал голос оттуда, и Фома, обдувая пепел с крышки, внес бурлящий самовар и потащил его в ту таинственную комнату, откуда доносился голос, очень похожий на мужской, однако женский.
Голос этот потом, как слышно было через дверь, бубнил там что-то, спрашивая Фому, а тот в ответ прожужжал что-то весенним шмелем и вышел, поглядывая на Ливенцева подобострастно.
- Вмешаться так ли, сяк ли в войну эту все-таки тянет всех, тянет неудержимо, - сказал задумчиво Алексей Иваныч. - Результатом этой войны может быть даже порабощение, да! Горе побежденным! Ведь миллионами уже берут в плен. Я не знаю точно, сколько у нас в плену австрийцев, но что больше миллиона - это не подлежит сомнению. Так могут и целый народ какой-нибудь перетащить в плен, и останется на его территории одно только место пусто!.. Что же это? Ассирия? Или великое переселение народов?.. А ведь война только еще началась. Она и пять лет может протянуться.
- Статистика, только статистика могла бы сказать, на сколько хватит выдержки, терпения и металлов, - на пять лет или меньше, - сказал Ливенцев. - Металлов и угля, конечно. Это война угля и железа... Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды, и патроны, и винтовки, и орудия? - Рабочие! Кто роет руду и уголь для тех же заводов и поездов, чтобы перевозить войска и снаряжение? - Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении и выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем. Разве что просто 'на кулаки', как бились Тарас Бульба с Остапом.
В это время отворилась дверь из той комнаты, в которую внес самовар Фома, и на пороге ее появилась, заняв собой всю дверь, очень раскидистая полноликая старуха с белыми волосами и глазами. Продвигаясь потом вперед, держа перед собою обрубковатую руку, она заговорила густым мужским голосом:
- А где это у нас тут офицер сидит?
- Это - мама, - кивнула на нее Ливенцеву Наталья Львовна.
Ливенцев поспешно встал и подошел к старухе, которая была слепа и облизывала языком сухие, должно быть, губы.
- В преферанс играете? - спросила она, задержав руку Ливенцева в своей руке.
- Нет, никогда не играл, - удивясь несколько, ответил Ливенцев.
- А в какие же вы игры играете?
- Ни в какие не приходилось, - разглядывая слепую, говорил Ливенцев.
- Что же вы такое? Схимник, что ли, какой?
- Нет, я больше по части математики.
- Гм... Мате-матики... Вот оно что-о!.. А пиво вы где достаете теперь? Погибаю без пива я!
- Не знаю, где его теперь можно достать. А я пива и прежде не пил, когда можно было.
- Пло-хо-ой! - покачала головой старуха и сразу выпустила его руку из своей. - То-то и муж мой говорит: плохие офицеры!.. Те-перь я ви-жу, что действительно!..
- А вот и папа приехал! - сказала Наталья Львовна.
Ливенцев оглянулся, - входил полковник Добычин, почему-то в шинели, как слез с экипажа, и не снимая фуражки.
У него был явно рассерженный почему-то вид: и кусты полуседых бровей, и нахлобученный над подстриженными седыми усами нос, и красновекие серые глаза - все выглядело напыщенно и сердито.
- Вы ко мне, прапорщик? Что вам угодно? - сразу спросил он, подавая ему руку.
Ливенцев как мог короче сказал о твердом известняке и шанцевом инструменте.
- Так это вот за этим вы ко мне? За этим вы к ротному командиру своему должны были адресоваться, а не ко мне. Грунт твердый? На это мотыги есть и выкидные лопаты есть. Вот надо их взять в своей роте и отвезти на посты. Только и всего-с!
Ливенцев поспешил проститься с Натальей Львовной и слепою, а Дивеев вышел его провожать.
- Что-то очень сердит приехал, - сказал Ливенцев Дивееву. - Вы, может быть, тоже домой пойдете? Пошли бы вместе.
- Я домой? Куда домой? - удивился Алексей Иваныч. - Нет, я тут... У меня никакого 'дома' нет больше. Я тут...
И, прощаясь с ним, Ливенцев понял, что он, должно быть, заменяет того 'нижнего чина', мужа Натальи Львовны, а Добычин, пожалуй, и возмутился-то только тем, что он, Ливенцев, проник в его квартиру и увидал то, что ему, командиру дружины, хотелось бы скрыть от своих подчиненных.
А дня через три Ливенцев случайно встретил Алексея Иваныча на улице и спросил его, не брат ли ему тот самый нижний чин, муж Натальи Львовны.
- Что вы, что вы! Какой брат! Что вы!.. Он - Макухин, да, а я - Дивеев. Он арендовал одно имение тут, в Крыму... вдруг мобилизация! И урожая не успел собрать - угнали. А через три дня уже в Польше был... Давно все-таки не было писем, недели три или даже почти четыре, - верно, верно... Может быть, убит или остался на поле сражения, как пишут, то есть в плену. Он старший унтер-офицер, и Георгия ему дали за что-то там... А Георгия этого не любят солдаты, простите!.. Я с несколькими говорил, которые с фронта. 'Чуть только заблестит у тебя здесь, на грудях, говорят, сейчас немецкую пулю в это место и получишь!'
- Вы, кажется, сказали, что вы - архитектор... Строите что-нибудь здесь? - полюбопытствовал Ливенцев.
- Я? Строю? Что вы, что вы! Кто же теперь строит? Теперь и крыш даже никто не красит, - видите, какие ржавые! Дожидаются все конца войны, когда олифа подешевле будет. А сейчас за деньги цепляются,
