Таня поглядела на него пытливо, вспомнит ли он теперь, собираясь уходить от них, о той, кому послал телеграмму, и ей сразу показалось неоспоримо добрым знаком, когда он, точно поняв ее взгляд, добавил:
- Кстати, вы мне, Таня, покажете ответную телеграмму вашей мамы.
'А если телеграммы никакой не будет', - подумала Таня, но сказала оживленно и радостно, обращаясь к Лене:
- Пойдем, а?
- Ну что ж, еще раз встретимся с Худолеем, - согласился Леня, и только после этого Таня с большой верой в свои слова сказала Матийцеву:
- И телеграмму от мамы непременно вам принесу!
Однако после ухода Матийцева ей стало как-то тоскливо, она убрала со стола, помогая няне; испуганно перекладывала потом книги на этажерке, пытаясь отвлечься; возилась с Галей и ее куклой, а какое-то ревнивое чувство рисовало перед ней лицо Матийцева там, на улице, когда она сказала ему, кто она такая, и то же лицо, каким она видела его только что, когда нашелся этот самый Худолей. Как сияло теперь это лицо! Гораздо, гораздо больше было в нем радости, - так решила про себя Таня, и это казалось ей горькой обидой, - не за себя, за мать. Еще утром в этот день они с Леней наметили в семь часов вечера идти в театр на новый спектакль, но не пошли: тревога Тани передалась и Лене. Около одиннадцати они уже укладывались спать, но тут раздался звонок у двери.
- Что? - спросила с замиранием сердца Таня.
- Телеграмма Слесаревой, - ответили ей за дверью, и Таня поняла, что это ей от матери, - значит, она жива. В телеграмме было всего несколько слов, но каких слов!
'Милая Таня, ты сделала меня счастливой, здоровой. Передай мой сердечный привет товарищу Даутову'.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Удача, как говорится, окрыляет. Если бы Таня не боялась разбудить свою маленькую дочку, она кружилась бы по комнатам. Долго не могла она уснуть, но встала утром деятельной и веселой.
- Вот так день оказался вчера! - говорила она няне. - То шли себе дни один за другим, как им полагается, и ничего особенного не случалось, а то вдруг сразу две находки.
- Оторвите вчерашнее число да спрячьте на память, - посоветовала няня, кивнув на стенной календарь.
- И правда ведь! Как же это я! - вскрикнула Таня; проворно оторвала листок с числом, прочитала все, что на нем было написано (о происхождении жизни на земле от угольной кислоты), и спрятала в свой письменный стол, который был значительно меньших размеров, чем стол Лени, обычно заваленный книгами так, что на нем и чернильницу трудно было найти. (Впрочем, Леня всегда говорил, что у него на столе строжайший порядок, и очень боялся, чтобы няня с Галей не завели на его столе порядок свой.)
Даже и пыль с книг он стирал няниной тряпкой сам. У него был набор слесарных инструментов, и рядом со столом стоял станок, и за починку каждой машины в доме, включая сюда и пишущую, всегда брался он сам, правил сам и свою бритву, не доверяя этого тонкого дела никакому точильщику. Уже в первом часу дня, что показалось Лене чересчур рано, позвонил Матийцев, сказал, что ждет их. А Тане не терпелось показать ему ответную телеграмму, и она сказала тут же:
- Ну что ж, пройдем до гостиницы пешочком, да от нас и недалеко, - не стоит лезть в трамвай.
И хотя Леня, занятый какими-то подсчетами, ничего не ответил ей, тотчас же начала одеваться. День выдался солнечный, тихий и не очень морозный: большой термометр на стене дома показывал всего шесть градусов. Леня не мог не делать больших шагов, и Таня, как всегда при таких обстоятельствах, удерживала его за рукав и спрашивала:
- Куда же ты несешься так? Дай ответ!
На что Леня отвечал:
- Иду, как, говорят, в начале этого века москвичи ходили, а ты 'мчишься'!
Возбуждение не покидало Таню, и все на улице, которая вела их к гостинице, - от домов, блестевших на солнце, до лиц всех решительно встречных, - казалось ей радостным. Суетливо, точно в вагон трамвая, входила она в лифт, чтобы подняться на седьмой этаж. Но искать комнату Матийцева им не пришлось: Александр Петрович ожидал их у полуоткрытой входной двери.
- Вот телеграмма мамы. Вам сердечный привет! - сразу сообщила Таня и на слове 'сердечный' сделала такое ударение, как будто это было совершенно исключительное по редкости слово, и в то же время как бы прижалась глазами вплотную к лицу Матийцева, стараясь не пропустить ни одной самой малейшей черточки его выражения.
- Очень хорошо. Я очень рад, очень, - бормотал вполголоса Матийцев, перечитывая телеграмму.
- А болезнь вашей мамы, это, должно быть, была просто усталость, а? И кроме того, ведь она все время одна там, хотя и в Крыму... где теперь и снегу-то никакого нет...
И неподдельную теплоту в лице Матийцева и непритворную участливость в его словах увидела и вобрала в себя Таня, и радостно было ей чувствовать его заботу и о ней, когда он снимал с нее шубку и устраивал ее на вешалке. Но гораздо больше этого обрадовало ее то, что он телеграмму не возвратил ей, а спрятал в карман пиджака. Сделал ли он так по забывчивости, машинально, или сознательно, так как это был ответ на его молнию, Таня не думала об этом: она тут же решила, что иначе он бы и сделать не мог: верни ей этот серенький листочек, он обидел бы и ее и маму.
Комната, которую занимал Матийцев, была просторная, и светло в ней было от огромного окна, как на улице.
- Прекрасная комната, - сказал Леня, оглядывая глазами строителя стены, и потолок, и паркетный пол новой гостиницы. - Тут у вас ведь должна быть и ванная?
- Есть, есть, а как же! Вот вам и ванная, и, когда угодно, есть горячая вода, - Матийцев отворил дверь в ванную и добавил: - Конечно, таких удобств мы пока еще не можем предоставить своим шахтерам, но со временем... со временем в квартире каждого шахтера ванная будет непременно!
- А в квартирах учителей и учительниц? - спросила Таня.
- Ну, а то как же иначе? Конечно, - с полной готовностью ответил Матийцев и добавил вдруг:
- Тяжелый труд - учительство, очень тяжелый.
- Всегда был тяжелый, - вспомнив своего отца, учителя рисования, сказал Леня. - Мне самому пришлось видеть как-то: показывали в школе в выходной день кинокартину, а меня - я был там проездом - директор школы просил рассказать школьникам о наших достижениях в области добычи угля, выплавки чугуна и стали. Захожу в школу эту я с легким сердцем, - как раз там кончился в это время просмотр первой серии какой-то картины, а в перерыве между первой серией и второй должен был выступить я. Но только что я сказал всего два-три слова, как вдруг очень отчетливо и согласованно все эти школьники и школьницы: 'Не на-до!' Я их спрашиваю: 'Что такое?' А они еще согласованней: 'Не на-до!' Что же с ними прикажете делать, когда у них так здорово получилось это 'Не на-до'? Махнул я рукою и ушел.
- Трудная вещь педагогика! - согласился с Леней Матийцев. - Но надо признаться, что дети не любят сухости, этакого научного глубокомыслия. Возраст - ничего не поделаешь. Давайте-ка лучше выберем, - вот меню, - что нам заказать на обед. Что-то Худолей наш запаздывает. Старые вкусы я его помню: это черный хлеб из лавочки и копченая колбаса, которая гораздо суше всякой лекции, а вот какие вкусы у него теперь...
- Какие вкусы у Худолея теперь, это он сам сейчас скажет! - раздался очень бодрый голос позади их троих, склонившихся спинами к двери над лежавшим на столе меню. И все, обернувшись, увидели неслышно вошедшего в полуоткрытую дверь невысокого человека в теплом пальто, снявшего уже шапку с голубой головы, а за ним еще в дверях виднелась такая же невысокая женщина в меховой шапочке в виде берета, и женщина, как показалось Лене и Тане, очень похожа была на голубоголового Худолея.
- Здравствуйте, очень рад вас видеть! - говорил Матийцеву Худолей.
- Коля! Вот встреча! Коля! Уже и поседеть успел, - возбужденно вскрикивал Матийцев, обнимая как-то сразу его всего руками, показавшимися очень длинными Тане, тихонько отступившей на шаг и потянувшей к себе Леню, чтоб не мешать.
Однако Матийцев не счел удобным слишком долго держать Худолея в своих объятиях.
- Вот знакомьтесь, если его не помните, - кивнул он на Леню. - Это он вчера сказал мне, что вы седенький старичок.
