мужчине, человеку несвободному, знаете, как бывает, и в конверте что-то очень личное, какое-нибудь доказательство, сентиментальное воспоминание. Может, кому-то она хотела вернуть фотографию или письма, или…
Она снова закашлялась и долго кашляла. Гашпарац терпеливо ждал. Когда кашель прошел, она прибавила:
— Вот так. — Тем самым женщина подчеркивала, что кашель не помешал ей сообщить самое главное и она сказала все, что хотела.
— Это все, что вы можете мне сообщить в связи с бандеролью?
— Все. Может быть, еще лишь одно: она очень просила меня никому об этом не рассказывать, никому на свете, и не носить пакет с собой, а запереть его в письменном столе.
— И, таким образом, вы…
— Когда я услышала о ее смерти, я тотчас же, сама не знаю почему, вспомнила о нем. Подумала, не будет ли это с моей стороны ребячеством, и все-таки отправила, без обратного адреса, срочным письмом, так, как она просила. Мне казалось, я должна это сделать ради нее.
Наступила пауза. Гашпарац курил, а женщина безмолвно сидела в огромном кожаном кресле, совсем крошечная, словно еще уменьшившаяся после кашля. Текли минуты. Наконец Гашпарац проговорил:
— Я бы хотел вас кое о чем спросить. Мне понятно, отчего вы не хотели ничего рассказать милиции: таково было желание Ружицы. Понятно и то, что привело вас ко мне: желание узнать, что за всем этим кроется, не поможет ли это разыскать убийцу. Но почему вы пришли именно сейчас? Почему не пришли раньше или не отложили свой визит на будущее?
— Сначала я решила вообще ни во что не вмешиваться, — сказала госпожа Надьж, бледнея прямо на глазах. — Когда же милицейский инспектор спросил меня, не знаю ли я Филиппа Гашпараца и какая связь существует между ним и Ружицей, я поняла, что все куда важнее, чем какие-то интимные отношения, как мне представлялось раньше.
— Но вы опять-таки не пошли в милицию?
— Да, потому что не знала, в чем дело.
— Я вас прекрасно понимаю. Вы хотели понять, насколько все серьезно и есть ли необходимость вам вмешиваться.
— Да.
— Скажите мне, пожалуйста, еще одно, — не останавливался адвокат. — Как вы думаете, почему она в последнее время странно вела себя, почему просила вас послать фотографию?
— Понятия не имею. — Женщина задумалась, извлекла из пачки сигарету и, мельком взглянув на нее, сунула обратно. — Задним числом всегда кажется, будто существовали некие предчувствия. Например, сейчас мне кажется, что она чего-то опасалась.
— Опасалась за свою жизнь?
— Не знаю. Просто боялась, теперь я почти уверена в этом. И отдать мне конверт с вашим адресом заставил ее страх.
Они опять помолчали. Потом Гашпарац встал, подошел к столу; отперев ящик, извлек оттуда желтый конверт и показал его женщине. Она кивнула. Он вынул фотографию и протянул ей. Она рассматривала долго и внимательно, ему даже показалось, что глаза ее увлажнились.
— Это та самая? — спросила наконец она. — Что же тут особенного?
— Не знаю. Скажите, вам известен кто-либо на фотографии, кроме Ружицы? Не замечаете ли вы чего-нибудь необычного?
Она еще некоторое время разглядывала фотографию и уверенно произнесла:
— Нет. Ничего.
XI
После обеда Гашпарац оказался дома один. Жена ушла на корт, а теща, забрав девочку, отправилась в гости к кому-то из своих родственников, и, значит, надолго. Он остался дома, зато дважды выслушал обвинения в свой адрес. Теща заявила ему, что ради ребенка исполняет его отцовские обязанности, хотя, в сущности, брала с собой девочку, только чтобы похвалиться ею, заставляя играть на пианино и считая ее успехи в музыке личной своей заслугой. Перед женой он провинился в том, что она вынуждена идти на теннис без него. Лерка не могла простить мужу его упорное нежелание научиться играть в теннис. Ее возмущало его крайнее раздражение при виде взрослых мужиков, скачущих в коротких штанишках по красному песку и рассуждающих о хороших подачах и качестве ударов, пытаясь укрепить друг в друге иллюзию, будто делают это ради развлечения и поддержания кондиции, хотя каждому было ясно, что посещение кортов для них лишь интенсивная форма общения и используют они эти сборища — за неимением денег — вместо развлечения. Люди тешили себя мыслью, что приобщены к занятию, достойному высшего общества. Желая уколоть мужа, Лерка повторяла, что он обычный горанский дровосек, однако Гашпараца это абсолютно не задевало. До войны его отец и правда имел лесопильню в Северине на Купе, и будущий адвокат мальчишкой мечтал стать столяром, поэтому упреки жены не достигали цели. Лерка не скрывала, что видит в теннисе прежде всего возможность поддержания необходимых связей и считала его отличным способом для Гашпараца завязать нужные знакомства. Он сопротивлялся непреклонно и категорически, и прежде всего потому, что новички на кортах, изо всех сил старающиеся приобщиться к элите, вызывали у него смех. Как правило, они играли лучше, были физически более крепкими и выносливыми, однако их переполняло страстное желание выделиться, одержать победу над теми, для кого эта игра была семейной традицией. Игра как таковая не имела значения для новичков — они куда охотнее состязались бы в бросании камней с плеча, но уверовали, что, одержав победу над соперниками, они продемонстрируют хотя бы здесь свои преимущества.
Гашпарац сидел под яблоней и курил, не глядя в развернутую на коленях газету. Он думал о тесте, которого любил и которым не переставал восхищаться, думал о том, что тот мог себе позволить не пользоваться подобными средствами для утверждения собственной репутации в обществе. Гашпарац поджидал Штрекара, которому позвонил сразу после разговора с госпожой Надьж.
Послышался автомобильный гудок, и Штрекар вошел в сад. Он был в пуловере и вельветовых брюках, порядком помятых; таким Гашпарацу его доводилось видеть не часто — очевидно, это свидетельствовало, что инспектор не при исполнении обязанностей, а просто отдыхает. Хотя, усевшись напротив и взяв бокал с пивом, Штрекар нетерпеливо спросил:
— Значит, говоришь, она послала?
— Думаю, она отнеслась к этому серьезно, — не спеша ответил Гашпарац. — Очень серьезно.
— Или тебе так показалось, — с недоверием заметил инспектор. — Такое никогда не можешь знать заранее. Ты думаешь, она была откровенна?
— Не сомневаюсь. У нее нет причин хитрить.
— Полагаешь? А почему ты уверен, что она говорила правду?
— Надьж больна. А больной человек, серьезно больной вряд ли станет лгать, тем более если это не имеет к нему прямого отношения.
— Да, — возразил Штрекар, который неизвестно по какой причине хотел поколебать расположение Гашпараца к пожилой женщине, — если болезнь не фикция, и если человек лично не заинтересован, и если…
— Такую болезнь невозможно симулировать, — решительно перебил Гашпарац.
— А если она заинтересована?
— Каким образом?
— Да мало ли. Представь себе, что фотографию она послала с иной целью, не важно, с какой именно, а потом передумала и на скорую руку сфабриковала свой рассказ. Это вполне возможно.
— Я не могу представить себе обстоятельств, которые бы ее этому побудили, — произнес Гашпарац с явным раздражением — оттого, что Штрекар подвергает сомнению его выводы.
— Ну хорошо, — примирительно сказал Штрекар. — Допустим, она говорила правду. В данный
