момент у нас действительно нет оснований подразумевать обратное. Тогда посмотрим, каковы были причины, вынудившие Ружицу Трешчец обратиться к ней с такой просьбой.
— У меня есть несколько соображений, — сказал Гашпарац.
— Изволь.
— Предположим, этой фотографии домогался некто, от кого Роза хотела ее спрятать.
— Допустим. Хотя версия имеет свои минусы. Неясно, например, зачем потребовалось вовлекать третье лицо.
— Вторая вероятность, — продолжал Гашпарац, твердо решивший не реагировать на замечания Штрекара. — Вторая вероятность состоит в том, что фотография является документом.
— Это мне нравится уже больше, — воскликнул инспектор. — Только уточним, для кого она может являться документом. Тут несколько вариантов. Первый: этот документ важен для самой Ружицы. Допустим, фотография — доказательство того, что в определенный момент Роза находилась в определенном месте.
— Правильно, — согласился адвокат. — Продолжай, я думаю, ты лучше меня разовьешь эту версию.
— Второй вариант: фотография может явиться документом для человека, которого Ружица опасается. Например, доказательством, что, будучи в аэропорту, она не могла в то же самое время находиться где-то в ином месте, где якобы находилась. Но кто же этот другой, как ты думаешь? Заподозрить можно прежде всего Валента, Звонко да и эту твою Надьж…
— Заподозрить можно все человечество, — прервал его Гашпарац, опять раздражаясь, главным образом оттого, что Штрекар неодобрительно упомянул имя пожилой женщины, которая вызвала у него самого глубокое сочувствие. — С чего ты взял, что Роза поддерживала отношения только с известными нам лицами? Тут мог быть некий пятый и десятый, о котором мы понятия не имеем.
— Правильно, — снова примирительно заметил Штрекар. — И я предполагаю еще одну вероятность. Мы постоянно обращаемся к дате и времени, указанным на фотографии. Но кто гарантирует, что они имеют хоть какое-то значение? Может быть, и дата, и время абсолютно не связаны с самим делом. Этого, должен признаться, я боюсь больше всего.
— Что-то уж очень сложно, — пробурчал Гашпарац.
Они умолкли. Курили, потягивая пиво. Солнце клонилось к западу, еще немного, и оно скроется за крышами Верхнего города. Наконец Штрекар произнес:
— Итак, подведем черту. Во-первых, надо выявить всех заинтересованных лиц. Во-вторых, любопытно узнать, кто фотографировал девушку. Сначала мне это представлялось неважным, но, думается, тут есть какая-то взаимосвязь. В общем, дел много. Хотя все, так сказать, технического свойства. Я не знаю, сможешь ли ты чем-нибудь нам помочь.
— Ну, если технического… — протянул Гашпарац. — Знаешь, о чем бы я тебя попросил? Не могу ли я кое-что предпринять самостоятельно, завтра например…
— Самостоятельно?
— Это звучит, может, слишком серьезно, я знаю, хотя ничего особенного и я буду осторожен… Мне бы хотелось побеседовать еще кое с кем на ее предприятии. Точно так, как мы с тобой говорили несколько дней назад, понимаешь? А вдруг удастся что-нибудь узнать?
— Ну смотри… в общем я не против. Проверим, не ошибся ли ты в выборе профессии.
Штрекар уехал, и шум его автомобиля утонул в уличном гуле Медвешчака. Гашпарац перешел в дом. И направился прямо к телефону.
— Госпожа Надьж? Говорит Гашпарац. Вот, я уже вас и беспокою.
Она оставила ему свой номер телефона и сама обещала сообщить, если вспомнит еще что- нибудь.
— Очень кстати, — сказала она. — Я собиралась вам звонить. Но сначала слушаю вас.
— Мне бы хотелось знать фамилию той машинистки, с которой мы беседовали несколько дней назад.
— Когда приезжали с инспектором? Ее зовут Лела Микшич. Зачем вам она?
— Теперь ваша очередь, — перебил ее Гашпарац, неприятно удивленный любопытством, что заставило его вспомнить о сомнениях, высказанных Штрекаром в адрес госпожи Надьж. — Так что же вы хотели мне сообщить?
— Я кое-что вспомнила. Не знаю, право, имеет ли это значение…
— Я вас слушаю.
— Фотографию она дала мне за три дня до того, как… у меня уж было все из головы вылетело, а Ружа возьми да и спроси, не потеряла ли, мол, я конверт. И потом она сказала то, что, думаю, вам следует знать.
— А именно?
— Она сказала, что в общем-то могла бы уничтожить конверт, но не должна этого делать, потому что некий человек ей бы тогда не поверил.
XII
Гашпарац шел пешком с каким-то непривычным ощущением и как бы заново открывал для себя Загреб. В последнее время он вообще мало двигался: до здания суда и обратно, и то чаще на машине, потом — домой; изредка — на места происшествий, к знакомым, и все. А сегодня нарушенным оказался не только распорядок дня, но словно бы изменилось его отношение к городу и горожанам. Он плохо знал людей вне своей семьи и узкого круга друзей или коллег. Наблюдал их лишь в ходе судебных процессов и разбирательств. Жизнь, привычки, страсти и горести посторонних представлялись ему некими абстракциями, и он привык рассматривать их только в одном аспекте: находятся ли они в соответствии или в противоречии с законом. Естественно, в юридической практике Гашпарац сталкивался с самыми невероятными человеческими судьбами, с, казалось бы, необъяснимыми и странными мотивами, толкавшими людей на преступления. Однако в силу привычки, на многое смотрел отстраненно — главным образом потому, что по характеру своей деятельности воспринимал преступления и поступки непонятных ему людей как нечто обозначаемое юридическим термином «действие», а действие может быть допустимым и недопустимым, правильным и неправильным. Поэтому его, в сущности, почти не интересовала чисто человеческая сторона дела. Сознавая это, еще в самом начале занятий адвокатурой, Гашпарац выработал для себя широкое и весьма расплывчатое определение понятия человечности и человеческих возможностей. В не лишенное скептицизма и фатализма представление свободно умещались все непредвиденные связи и возможности, о которых охотно говорил Штрекар. Как профессионала, Гашпараца трудно было чем-либо удивить.
А сейчас, из-за некоей Ружицы Трешчец, или, как ее называли, Белой Розы, он почувствовал себя вовлеченным в дело, стал одним из юридических случаев, и это вынудило его по-иному взглянуть на вещи, увидеть их в ином свете, в том беспокойном и интимном свете, в котором он воспринимал лишь свою собственную жизнь, семью, свой брак.
И словно заново открывал для себя Загреб, не имеющий никакого отношения к его работе и адвокатской конторе: спешили с рынка домохозяйки, на площади полно зевак. Он видел вереницу приехавших на экскурсию школьников, аккуратно подстриженных, в помятой одежонке, видел завсегдатаев кафе, поглядывающих на улицу сквозь огромные стекла. Он вспомнил студенческие годы, когда подрабатывал, продавая лотерейные билеты, целыми днями болтался по улицам, опьяненный жизнью большого города. Он шел по Загребу, почти забыв о цели своего утреннего похода.
В проходной «Металлоимпэкс» он спросил о Леле Микшич. Вахтер в серой форме пожарного, торопливо дожевывая тушеное говяжье легкое, объяснил, что ее можно вызвать по телефону. О цели посещения он не поинтересовался, потому что был обеденный перерыв. Гашпарац встретился с машинисткой в небольшом помещении, представлявшем собой нечто среднее между клубной комнатой и кладовкой: стулья, стол, в углу составлены знамена, плакаты и транспаранты, книжный шкаф с
