подозрительности! Может быть, Цезарь прав.
Мы все молча ждали и только после того, как служанка вышла, разразились нервным смехом.
— Значит, решено? — спросила я. — Когда начнутся Луперкалии?
— Через четырнадцать дней, — сказал Антоний. — Пятнадцатого февраля. А ведь этот месяц, оказывается, и назван в честь хлещущих ремней, — заметил он, словно только что об этом догадался.
— Значит, ждать осталось недолго, — сказал Лепид.
Антоний и Лепид ушли, тихо выскользнув в холодную тьму, а Цезарь задержался. Он долго надевал свой плащ и стоял в комнате, изучая фрески, как будто никогда раньше их не видел. Особенно одну: на темно-зеленом фоне изображалась гавань, где пенились белыми барашками волны, корабль с наполненными ветром парусами и фантастический каменистый мыс.
— Уверена, этот вид для тебя не нов, — сказала я. — Должно быть, ты сам велел написать картину и смотрел на нее много раз.
Я прислонилась к нему — первый личный жест, который я позволила себе в ту ночь.
— Да, конечно. Но сегодня фреска выглядит необычно. На ней изображен другой мир — естественный, свежий, чистый.
Он обнял меня за плечи.
— Я устал от извращенного духа города, от пересудов и шепотков, от лживых чувств, фальшивых выборов, анонимных провокаций. Мне хотелось быть в стороне от них, но теперь, с этой дурацкой демонстрацией, я присоединяюсь ко всем.
Прежде чем я успела защитить свою идею, Цезарь поспешно добавил:
— Не обижайся. Я реалист и прекрасно понимаю, что план хорош. У тебя превосходное политическое чутье, а меня оно порой подводит. Тебе есть чему научить меня, и такая возможность у тебя появится. Скоро.
— На что ты намекаешь? — спросила я. — Пожалуйста, поделись со мной.
— Только после Луперкалий. Тогда я раскрою тебе свой план, а сначала мы должны осуществить твой. Спи спокойно, моя царица.
Он легко коснулся губами моих губ и повернулся, чтобы уйти.
— Тебе нравится держать меня в неведении! — крикнула я вдогонку. — Это дает тебе власть надо мной.
— Нет, — возразил он. — Не над тобой, но над моими врагами. Пока не настало время, будет лучше, если о моем замысле не узнает никто, кроме меня самого.
Быстрым шагом он вышел в ночь, и его окутала тьма.
После его ухода я поднялась по ступенькам к себе в комнату, изнемогая от навалившейся усталости. Час был поздний, в какой не спят одни заговорщики. Интересно, кто еще в Риме, кроме нас, проводил сегодня тайные встречи?
В воздухе висел туман, и убывающая луна, похожая на голову мраморной статуи, омывала холодным светом кроны сосен. В такую ночь расходящимся по домам заговорщикам нужно тщательно маскироваться, ибо луна ярко освещает их.
У дверей спальни Птолемея я прислушалась. Он заснул, но порой тихо кашлял. Как только моря станут безопасны для плавания, нам придется уехать. Климат Рима очень вреден для его здоровья.
Я вошла в свою спальню, где оставила зажженный светильник. Почти все масло в нем выгорело, и чувствовалось, что он вот-вот погаснет. Цезарион, по-прежнему деливший со мной мои покои, безмятежно спал в своей маленькой кроватке, инкрустированной вставками из слоновой кости в виде пантер и слонов. Я посмотрела на его лицо и почувствовала, как всегда, прилив собственнической радости: он был мною — и не мною. Ему уже два с половиной года, он не младенец, но еще малыш, он бегает на крепких ножках и начинает говорить — по-латыни. Это его первый язык. Если мы в скором времени не вернемся домой, греческий и египетский станут для него иностранными языками.
Я опустилась на колени и провела рукой по его волосам, легким как перышко. Мое дорогое дитя, подумала я. Да сохранит тебя Исида.
Я без помощи служанки переоделась для сна (звать Хармиону было уже слишком поздно) и скользнула на узкую кушетку, натянула шерстяное одеяло и дрожала, пока не согрела холодную постель теплом своего тела.
Холод. Холод. Холод и дрожь, вот что такое Рим, подумалось мне. Странно, я пробыла здесь так долго, а он по-прежнему мне чужой. Дело не только в климате, но в образе жизни. Сплошное стеснение. Сплошная настороженность. Сплошные сплетни.
Что ж, сказала я себе, может быть, это относится только к высшему свету. Простые люди, наверное, другие: они шумные и искренние, терпимые и любознательные. Для того чтобы понять это, достаточно понаблюдать за ними на Форуме, на улицах, на играх.
Потом моему внутреннему взору представились пальмы и бурые берега Нила, и резкий укол в сердце напомнил о том, как я тоскую по дому. Мне до боли хотелось вернуться в Египет. Я повернулась на жесткой узкой койке и подумала, что даже кровати у нас, в Верхнем Египте, удобнее здешних. Да, пора уезжать. Хватит гадать о том, какой план придумал Цезарь. Ясно ведь, что в Риме для меня места нет: я никогда не смогу не только участвовать в правлении, но и появляться рядом с ним публично. Для нас двоих здесь нет будущего…
Я услышала, как Цезарион вскрикнул во сне, а потом повернулся в своей постели.
«И для нашего ребенка в Риме тоже нет места», — подумала я.
Пятнадцатое февраля, день Луперкалий, выдалось безоблачным и морозным. На вилле было холодно, но я знала, что на другом берегу Тибра, на запруженных народом римских улицах, воздух разогрет теплом множества тел. Люди готовились к буйному празднику много дней и задолго до рассвета высыпали на улицы. Они грели руки перед дымящимися кучками угля, набивали рты сыром и козлятиной с лотков разносчиков и нестройно распевали под мелодии уличных музыкантов.
У меня не было намерения выходить слишком рано. Я знала, что церемония приношения в жертву козла и собаки, символов Пана и Луперка, не закончится раньше середины утра и жрецы с окровавленными полосками кожи появятся на улицах не раньше. Но в положенное время нас с Птолемеем отнесли на Форум, и мы наряду с римскими сановниками, которым разрешалось заходить на эту территорию — охраняемую, ибо там находилась государственная казна, — заняли места на ступеньках храма Сатурна с видом на ростру. Краем глаза я заметила тех, кого мы обсуждали ранее: вернувшихся из изгнания членов партии Помпея, сенаторов, которых я узнала, но не могла назвать, и других, уже знакомых — Брута и двух братьев Каска, Требония и Тиллия Цимбра. Я улыбнулась и кивнула Дециму и его двоюродному брату Бруту, стоявшим чуть ниже.
Под нами Форум бурлил, как море человеческих тел. Цезарь невозмутимо восседал в своем золоченом кресле на ростре в пурпурном одеянии триумфатора, с лавровым венком на челе. На каждом конце помоста стояло по статуе Цезаря, будто они охраняли и дублировали его. Я вспомнила об изображениях «ба» и «ка» в наших египетских гробницах: считается, что они воплощают в себе различные сущности души. Я подумала, что статуи похожи на них.
Поднялся крик: на виду появились пританцовывающие жрецы-луперки. Дикого вида, полуобнаженные, они щелкали своими окровавленными бичами и неслись вприпрыжку, словно и впрямь обратились в фавнов, чьи ноги заканчиваются копытами. Женщины увертывались и взвизгивали, но некоторые специально наклоняли плечи, чтобы получить удары.
Среди жрецов был Антоний в одной набедренной повязке из козлиной шкуры. На его плечах и торсе размазались кровавые пятна — следы жертвоприношений и сдиравшихся шкур. Он блестел от пота, но не выказывал никаких признаков усталости.
— Консул Рима! — услышала я неодобрительное шипение кого-то, стоявшего ниже на лестнице. Децим? Требоний?
— О боги! — пробормотал кто-то еще.
Я же подумала, что Антоний, появившись в таком виде на публике, не только проявил незаурядное
