Римом составил шестнадцать тысяч. Египет буквально шатался под таким бременем. Неудивительно, что со временем недовольство переросло в возмущение.
Правда, в ту пору подобные проблемы решались радикальными способами.
Сначала народ искренне радовался благополучному возвращению царя, но когда римляне предъявили счет за реставрацию, поднялся ропот, грозивший превратиться в бунт.
Отец попытался уговорить Рабирия скостить часть долга. Одни советники предлагали повысить налог на ввозимые товары, чтобы собрать деньги, другие считали необходимым просить о продлении срока выплаты.
Я не могла забыть о том, что страна состоит из отдельных людей, и, следовательно, правитель не должен забывать о частных интересах подданных. Конечно, царю не обойтись без строгости, однако люди становятся более услужливыми в ответ на доброту и милосердие.
— Мне кажется, деньги придется собрать в оговоренный срок, чтобы не платить процентов, — решилась я однажды подать голос. — Но, может быть, прежде чем объявить о сборе новой подати, следует провозгласить всеобщую амнистию? Простить недоимки и мелкие преступления, явив людям царское великодушие.
Кто-то из советников собрался возразить, но отцу мои слова понравились.
— Что ж, неплохая мысль! — молвил он.
— Такое проявление широты и щедрости произвело бы на народ хорошее впечатление, — продолжала я, развивая идею.
— Да, но во сколько это «впечатление» обойдется казне? — парировал один из казначейских советников.
— Потери будут небольшие, ими можно пренебречь. Мы облегчим сбор нового налога, а что касается старых недоимок — я сомневаюсь, что их удалось бы собрать полностью.
— Я подумаю над этим, — сказал отец.
В итоге он сделал так, как я предложила.
Теперь отец мог чувствовать себя в безопасности: покровительство Рима, подкрепленное легионами Габиния, обеспечивало надежность его власти. В свои пятьдесят он мог наконец насладиться покоем и не отказывать себе в радостях жизни. Он по-прежнему поклонялся Дионису, не забывал о флейте, задавал ночные пиры с чтением стихов, а как-то раз пригласил весь двор поохотиться в западной пустыне, вознамерившись превзойти как древних фараонов, так и своих предков, первых Птолемеев.
Фараонов так часто изображали на львиной охоте, что отец вбил себе в голову, будто и он обязан добыть хищника. На стенах храмов уже красовалось множество фресок, на которых он сокрушал своих врагов, но это его не останавливало. Возможно, охотничьи подвиги древних царей имели примерно то же отношение к действительности, что и «победы» отца; но он в конце концов уверовал, будто все происходило на самом деле. Дабы царь смог добыть льва, в путь выступило целое войско: две сотни ловчих, псарей, загонщиков, поваров (пока льва найдут, царю с гостями и свитой негоже оставаться голодными). Фараонов принято изображать летящими на колесницах, но мы ехали на верблюдах, поскольку для пустыни эти животные подходят лучше. Львов загоняли все дальше в пустыню, и нам предстояло искать их там.
Некоторое время мы двигались вдоль морского побережья, но вскоре свернули и направились в глубь суши вдоль хребта, где, по заверению охотников, и прятались звери.
Я покачивалась на спине верблюда, наслаждаясь движением. От палящих лучей мою голову защищал изысканный головной убор. Львы меня не заботили: мне было все равно, найдем мы их или нет, а вот возможность полюбоваться диким безлюдным краем волновала и радовала. Вокруг расстилалась равнина, окрашенная всеми оттенками золотистого и бурого цветов. Время от времени нас еще настигал свежий ветер, налетавший со стороны моря, он шелестел песком, то вздыхая, то завывая. Ночью мы спали в роскошных узорных шатрах, на кроватях под пологами из тончайшего шелка, укрывавшими от песка и насекомых. На маленьких столиках, инкрустированных слоновой костью, мерцали светильники, а в ногах на циновках ночевали слуги. Великолепнейший царский шатер был достаточно велик для того, чтобы отец мог собирать там всех детей после вечерней трапезы.
Снаружи доносился свист ветра, а мы возлежали на подушках у ног царя. Мы играли в шашки или кости, Арсиноя порой брала в руки лиру — у нее были незаурядные способности к музыке. Вспоминая эти мгновения, я будто снова чувствую легкий и сухой воздух пустыни. Четыре маленьких Птолемея рядом, каждый из них амбициозен, каждый исполнен твердой решимости прийти к власти, когда нынешний благодушный царь отойдет в мир иной. Царь, что клюет носом над своей чашей.
Я внимательно наблюдала за Арсиноей. Мне исполнилось шестнадцать, а ей тринадцать, и с каждым годом она становилась все красивее. Ее алебастровая кожа светилась, как жемчуг, черты лица почти идеальны, глаза вобрали в себя цвет александрийского моря. Правда, характер у нее довольно вздорный, капризный, но красавицам прощается и не такое.
Старшему из моих братьев, в будущем предназначавшемуся мне в мужья, было около восьми лет. Что можно сказать об этом мальчике? Глядя на его темноволосую голову, склонившуюся над игральными костями, я думала, что и рада бы полюбить его, да он отличается скверным нравом, нечестен и эгоистичен — из тех, кто мошенничает в игре и изворачивается, когда его ловят за руку. Не исключено, что и сейчас он использовал подложные кости. К тому же царевич был трусом. Я видела, как он удирал от самых безобидных собачонок и даже от кошек.
Младшему Птолемею следовало бы родиться первым, чтобы я могла соединиться с ним. Решительный и бодрый, он был в избытке одарен теми качествами, которых недоставало его брату. Он и Арсиноя составили бы пару получше, чем старший Птолемей и я.
Но разве это не ужасно? Разве не страшно, что дети, лежа у ног отца и предаваясь невинным играм (на первый взгляд счастливое семейство на отдыхе), размышляют о таких вещах? Увы, именно это и означало «быть Птолемеем»: в нашем роду все родственные и человеческие привязанности отступали перед властолюбием и амбициями. Разница между нами заключалась лишь в том, что одни ради власти пошли бы на любую подлость и злодеяние, тогда как для других существовали ограничения.
В тот памятный вечер Арсиноя возлежала, откинувшись на подушки, перебирала струны и что-то тихо напевала. Я не без удовольствия отметила, что голос у нее не так хорош, как игра. Светильники моргали, отец с мечтательным выражением лица подносил к губам очередную чашу с вином.
— Дай немного и мне, — неожиданно сказала я. — На твоем лице я вижу неземное блаженство; его источник и вправду должен быть ниспослан богами.
Слуга подал мне чашу, я пригубила вино, и оно действительно оказалось прекрасным — насыщенное, сладкое и золотистое.
— С Кипра, — пояснил царь. — Он издавна славен своими винами, что выдерживаются очень долго и не дают горечи. — Мрачная тень набежала на отцовское лицо. — Кипр. Наш утраченный Кипр!
Он потянулся к флейте, чтобы, как обычно, сыграть тоскливую мелодию, а потом удариться в слезы.
— Расскажи мне побольше о Кипре! — попросила я, вовсе не желая в очередной раз лицезреть жалостное представление. Именно эта отцовская черта не нравилась мне — не склонность к вину сама по себе, а пьяная слезливость. — Что произошло там между тобой и Катоном?
По дороге в Рим отец остановился на Кипре, где Катон производил опись бывшего имущества Птолемеев.
— Катон! Знаешь, как его называют в Риме? «Суровый пьяница». Как можно совместить одно с другим? — Отец рассмеялся дребезжащим пьяным смехом. — Римляне отобрали Кипр у моего брата! Просто забрали остров себе, и бедному брату пришлось выпить яд.
Слезы навернулись на его глаза.
— Но что же Катон? Какое он имеет к этому отношение?
— Они послали Катона, чтобы он произвел полную опись казны и тем самым завершил присоединение острова, сделав его частью провинции Киликия. Но страшно даже не это. Дело в том, что, когда я прибыл туда, Катон… Катон… Он принял меня, сидя на горшке!
Я ахнула. Мне было известно, что с отцом обращались не слишком почтительно, но о таком я и помыслить не могла. Как же низко должны пасть Птолемеи, если римский чиновник принимал царя, пусть и
